Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

В голосе Огюста и во взгляде было такое отчаяние, что на миг жесткое сердце генерала дрогнуло. Он готов был смягчиться, но его взгляд вновь упал на злополучные чертежи.

– Я все знаю, – сказал он. – И мой труд тоже есть в проекте, и мне он тоже был дорог. Вы в своем сочинении, посланном императору, и меня обвинили в безучастности, не удосужившись со мной перед тем поговорить. А ведь я раньше вашего написал царю и в письме ручался за проект и за вас. Но государь решил по-своему… Решил, полагая, что так будет лучше для пользы дела. Кстати же, после ревизии Борушкевича вы сами порывались уйти со строительства, якобы ради большой пользы [41]. Я-то понимал, что вы просто ломаетесь, желаете, чтобы вас уговорили остаться.

– Неправда! – вскрикнул Огюст. – Я искренно думал тогда, что строительство тормозят мои ссоры с Комиссией… Я не мог…

– Допустим, – резко прервал его Бетанкур. – Ну так тем более. Сейчас проект пересматривается, и другие архитекторы получили возможность попытать счастья там, где не получилось у вас. Надо иметь мужество принимать такие удары. Вы еще только начинаете. И в любом случае, – и тут голос генерала зазвенел негодованием, – в любом случае никакие события не дают вам права, молодой человек, вредить Комитету и портить чертежи. Это же черт знает что такое! У вас что, руки тряслись?!

– Да! – бешено воскликнул Огюст. – Да, мсье Бетанкур! Вы не знаете, не можете знать всех моих обстоятельств!

Да, Августин не мог все их знать… Распоряжение прекратить строительство Исаакиевской церкви и членам Комитета Академии начать исправление проекта Александр Первый отдал пятнадцатого февраля 1822 года. До того, побывав в Париже, он показал проект Монферрана нескольким специалистам и получил от них советы, но и это не разрешило его сомнений, и хитрый царь решил помучить академиков заведомо невыполнимой задачей… Строительство остановилось, и в марте начался конкурс на исправление проекта, ни к чему, впрочем, не приведший: столбы старой церкви мешали участникам конкурса нисколько не меньше, чем Монферрану…

Что касается самого Огюста, то для него теперь все было кончено, и буря, бушевавшая в его душе, вдруг почти утихла. Холодное отчаяние обволокло его сердце. В этот год он не почувствовал даже прихода весны, впервые в жизни, – то ли зрелость пришла, то ли удар был сокрушающим…

И вместе с тем все эти события заставили его начисто забыть о самых насущных заботах, он позабыл даже о своих еще далеко не до конца выплаченных долгах, и когда в первых числах октября ему принесли записку от ростовщика Семипалова с напоминанием о том, что последний срок выплаты долга в три тысячи рублей истекает второго ноября, он был в полном смысле слова сшиблен с ног этим известием. Денег у него не было, жалованье в триста рублей ежемесячно исчезло, оставшееся, то, что он получал в Комитете по делам строений, расходилось на уплату долгов и на самое необходимое. Заказов в эту зиму он не получал… Все его знакомые знали о разжаловании строителя Исаакиевской церкви, и никто из них не решился бы дать ему такую сумму в долг, да если бы кто-то и смог, то когда и из чего он бы ее отдал?

Единственное, что мог он поделать, – это продать библиотеку – и теперь уже всю, но это представлялось ему уже последним падением, и потом даже такой отчаянный шаг едва ли мог спасти положение… Со времени получения записки прошло восемнадцать дней, до срока выплаты оставалась неделя, а Монферран так и не решался пока что-то предпринять. Нервы его были до того взвинчены, что он потерял сон, ночами его мучили кошмары, и кончилось тем, что он, должно быть задумавшись и перестав себя контролировать, допустил ошибки в чертежах, которые и вызвали теперь гнев председателя Комитета.

– Я не знаю, что у вас за обстоятельства, – нахмурившись, проговорил Бетанкур, – но вы ведете себя безобразно.

– Может быть. – Монферран, кусая губы, опустил голову, чтобы генерал не видел его сумасшедшего взгляда. – И все же это не повод для вас кричать на меня, как на мальчишку…

– Кричать?! – Генерал вновь привстал за столом, впившись в ручки кресла своими нервными тонкими пальцами. – Да за такие непотребные поступки, равно как и за ваши дерзкие слова, вас просто бы надо уволить из Комитета!

– Так увольняйте меня! – воскликнул Огюст со злостью последнего отчаяния. – Довершите начатое, мсье. Вы верили в меня, а теперь, как видно, под влиянием чужих убеждений перестали верить. Ну что же… Чужие неприятности могут повредить вашей славе. Расстаньтесь со мной!

Бетанкур стиснул зубы и медленно, с трудом подавляя гнев, перевел дыхание.

– Мне стыдно за вас, Монферран, – сказал он наконец. – Я видел в вас друга, а вы ведете себя как человек, которому важно было мое расположение только для достижения своих целей… Хорошо, если я на сей раз ошибаюсь. Возьмите свои чертежи и сегодня же все переделайте. Завтра принесете их мне. Вы поняли? И все – ступайте отсюда!

– Слушаюсь, – просто сказал Огюст и, аккуратно сложив растрепанные листы, повернулся к двери.

– Стойте! – окликнул его Бетанкур и, когда молодой человек оглянулся, тихо, с сожалением произнес: – И пожалуй, лучше забудьте о соборе – в таком состоянии души вы вести большое строительство не сможете. Оно ведь на долгие годы, подумайте… Прощайте.

Весь этот вечер моросил омерзительный липкий дождь пополам со снегом, и домой Огюст вернулся в промокших башмаках, а от его зонта, поставленного в коридоре, сразу потек темный ручеек.

Алексей ахнул и кинулся стаскивать с хозяина влажное пальто, башмаки и мокрый шарф.

– Вот ведь воспаление получите! – твердил он испуганно. – Ну быстро, быстро, ступайте переоденьтесь, а я сейчас камин затоплю пожарче и согрею вам чаю…

Не так давно Алексей стал выполнять в доме обязанности не только лакея, но и кухарки, и горничной, ибо служившая здесь раньше девица по имени Стешка вдруг потребовала прибавки к жалованью, и Элиза, видя, что с деньгами стало совсем туго, рассчитала ее, не решившись взять у Огюста лишних денег…

– Давай побыстрее чаю, – проговорил Огюст, ежась от озноба и заглядывая в пустую гостиную. – Хозяйка еще не приехала?

– Нет, Август Августович. Да она сегодня поздно будет…

Последние две недели, как нарочно, Элиза вечерами исчезала из дома. Она, по ее словам, свела знакомство с какой-то дамой, женой полковника, которую обучала французскому языку, за что та давала ей уроки игры на фортепиано.

– Конечно, ей дома сидеть скучно. – Охватившее его раздражение Монферран готов был излить сейчас на кого угодно. – Конечно, я в дурном настроении прихожу, на обед у нас готовится только самое скромное… а там, наверное, угостят лучше, у светской-то дамы, хм! А ты, Алеша, еще не устал мне служить? Может, тоже сбежишь к другому хозяину? А?