Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Катя дорисовала последнюю звёздочку, подула на краску, чтоб быстрее высохла, и подумала, что всё-таки звёздочки надо было вышивать, а не рисовать. Так надёжнее. Вдруг непогода, дождь или что-то ещё? Впрочем, когда Алексей Гаврилович давал краску, то сказал, что это самая лучшая краска, какая только существует в мире, и она выдержит любую непогоду.

— А что у вас так тихо? — откладывая погон, спросила София. — У нас столько раненых. И обмороженных тоже много.

— Все раненые пока поступают в городской госпиталь. У них обеспечение лучше. А из нашего персонала организуют санитарный поезд. Наверное, я тоже туда попрошусь.

— Обеспечение? Ну да. Я сейчас зашла в штаб, там каждый денщик обут в новенькие валенки, а каждый адъютант одет в меховую душегрейку, я уже не говорю про форму. Все блестящие, с иголочки, какие там нарисованные погоны. А наши бойцы одеты в обноски, на сапогах подошвы отваливаются. Не свинство ли? Я так и сказала Деникину. Он, конечно, обещал разобраться, но, думаю, ничего у него не выйдет. У него самого облезлое гражданское пальто, а Марков — сам Белый генерал! — в войлочной куртке ходит. Представляешь?

— Марков в Ростове?

— А что ты так всполошилась? Думаешь, и штабс-капитан твой с ним?

— Почему мой, София?

— А чей же? Ты настолько хорошо его прячешь, что никому и в голову не приходит умыкнуть его у тебя.

София шутила, и чем дальше разговор заходил в личную сферу, тем шутки её становились задиристей. Катя решила не продолжать тему.

— Хочешь чаю?

— Чаю? Я бы съела чего-нибудь. С едой у нас плохо. Питаемся раз в день, в обед. Дают тарелку борща или рыбного супу. А на завтрак и ужин только чай с хлебом. Так что чаю я обпилась на десять лет вперёд.

Катя встала.

— Пойдём в столовую. Я попрошу, и тебя покормят.

В столовой было пусто и жарко. София сняла бекешу и бросила её на скамью. Из кухни с подносом в руках вышел повар, поставил перед ней тарелку гречи с куском курицы и кружку молока. Полную. София сглотнула, схватила ложку и накинулась на еду.

— Возьми вилку. Разве можно так есть? — пожурила её Катя. — Ты ведёшь себя неприлично.

— Ох, Катенька, на войне совершенно нет времени пользоваться вилками, — проговорила София набитым ртом. — Если б ты знала…

Несколько гречневых крупинок вывалились из её рта на серый холст, заменяющий скатерть. Катя посмотрела на них и вдруг подумала: как же всё меняется с приходом в жизнь войны. Сначала перестаёшь пользоваться вилкой, перестаёшь следить за своим поведением за столом, пытаясь оправдаться перед собой голодом и усталостью. Потом забываешь чистить зубы, кивая на отсутствие времени и возможности, отказываешься от нормальной человеческой речи, объясняешься с людьми какими-то обрывками слов, жаргоном, матом. А потом однажды замечаешь, что наволочка на твоей подушке грязная, но тебя это не беспокоит, потому что предыдущую ночь ты вообще спала без подушки…

— Так и спим, — продолжала говорить София, одновременно пережёвывая гречу. — А иногда просто к седлу притулишься и мгновенно засыпаешь. Трудно ко всему привыкнуть, — София замерла на секунду. — Но знаешь, Катя, порой мне кажется, что отвыкать будет ещё труднее.

Катя подалась вперёд.

— Скажи, а когда ты стреляешь… Тебе их не жалко?

— Не жалко. Если бы ты видела, что они творят с пленными… Жалость? Нет.

Катя сглотнула. О злодействах большевиков много говорили раненые и писали все ростовские и новочеркасские газеты, облачая происходящее в такие краски, что по коже бежали мурашки. Но почему-то Катя не сомневалась, что и большевистские газеты о злодействах добровольцев писали не меньше, и это было тем более страшно, что по окончании войны никто не сможет за всеми этими словами обнаружить настоящей правды.

Толкачёв остановился перед дверью, над которой висела вывеска «Букинист. Книги и журналы» — вывеска потускневшая, почти незаметная на фоне больших рекламных плакатов предлагающих дешёвую мануфактуру. Все эти громкие названия «Самовары Самокатова», «Лучший табак и папиросы Попова» и прочее, обрамлённые разноцветными завитками, были не более чем словами, цена которых не превышала стоимости потраченной на них краски. А книги — книги это нечто большее, это целый мир, живой, огромный, сказочный. Толкачёв толкнул дверь и тут же втянул в себя запах настоящей литературы. В голове зароились строки Блока, Северянина и поднимающегося над страной Есенина.

Впрочем, поэзия — удел Осина. Липатников при прощании на Барочной шепнул, что Осин пишет стихи. Осин — поэт. Это не казалось странным. Всегда задумчив, даже меланхоличен. Какие мысли роятся в его голове? В юности Толкачёв тоже пытался сочинять стихи, но получались они пафосные, не живые, и всё, чему он смог научиться — это отличать настоящую поэзию от обычного набора фраз. Именно это умение сблизило его с поэтической богемой и, как следствие, с Ларочкой.

Ларочка… Как она там, в этом голодном замерзающем Петрограде? Когда-то он считал, что эта женщина есть его мечта, надрыв сердца, желание вечного. Её бесконечные романы с поэтами и тяга к безрассудству притягивали к ней всю творческую молодёжь столицы. Но в итоге она выбрала никому неизвестного штабс-капитана, прибывшего с фронта в застиранном мундире и расползающихся сапогах — дурацкая прихоть экзальтированной особы. Впрочем, в то время он думал по-другому. Он думал, что она единственная сумела разглядеть в нём некие затаённые способности, пока ещё не раскрывшиеся и не подвластные ему самому, и в голову снова полезли мысли о стихосложении. Дурацкая прихоть… На деле всё оказалось куда банальнее — обычное влечение тел, даже не страсть, а физиологическая потребность.

— Вы к нам?

Возле полок с книгами стояла полная дама. В сумраке магазинчика, освещаемым одной лишь керосиновой лампой, она походила на сошедшую с бумажного листа старинную французскую гравюру. Почему именно это сравнение пришло в голову, Толкачёв сказать не мог; оно пришло неосознанно, утвердилось и теперь останется таковым навсегда.

— Вы хотите предложить что-то или купить?

Голос дамы выражал озабоченность, как будто она не до конца понимала, с какой целью этот человек зашёл в магазин. И вообще, зачем кому-то в нынешнее время интересоваться книгами? Толкачёв и сам не знал, зачем он зашёл. Увидев среди громоздких плакатов и длинных названий скромную вывеску, он просто инстинктивно толкнул дверь.

— Я, как бы это сказать, и сам в замешательстве, — честно признался он. — Дома я был частым посетителем книжных лавок. С детства люблю читать.