Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Именно.

— Это возможно. Но я бы посоветовал вам остаться здесь, — Левицкий захлопнул книгу и выпрямился. — В городе небезопасно. На улицах красные патрули и просто сочувствующие большевикам граждане. Были случаи нападений на офицеров, на юнкеров и вообще на всех, кто не подходит под категорию пролетариата. Понимаете?

— В Ростове всего этого тоже с избытком.

— Но там подобное происходит лишь в тёмное время суток и в определённых районах, здесь же вы можете столкнуться с проявлением агрессии средь бела дня и на центральных улицах. Я могу связаться с полковником Мастыко по телефону. Думаю, он сам будет не против, чтобы вы остались. Назревает бунт, а у меня, как видите, всего один взвод, и каждый человек на счету.

— К сожалению, не имею права остаться. Имею приказ генерала Маркова прибыть в распоряжения начальника школы прапорщиков.

Левицкий понимающе кивнул.

— Вас не переубедить. В иной ситуации это могло бы стать положительным моментом. Что ж, пойдёмте, я покажу вам наиболее удобный путь.

— Я думал нанять извозчика.

— Что вы, нынче извозчики и носа к вокзалу не кажут. Может где-то на окраинах или в порту…

Левицкий провёл Толкачёва к служебному выходу. Приоткрыв дверь, он пальцем указал на площадь.

— Видите поворот возле фонаря? Улица Николаевская. Ваш поворот следующий, улица Петровская. Идите по ней не сворачивая. Справа увидите гостиницу «Европейская». Версты полторы, я полагаю. Там штаб, — и добавил как напутствие. — А наган свой переложите в карман шинели.

— Спасибо, так и сделаю.

Толкачёв пересёк площадь и быстрым шагом добрался до указанного поворота. Улица Петровская уходила к порту: аккуратные светлые дома, мирные особнячки, чистые тротуары. По левую руку большой сад. Как же здесь, вероятно, тихо и вольготно летом. И зелено. Запах водорослей надвигается от моря, печёт солнце, дамы в белых платьях под зонтиками, открытые авто, тележки с лимонадом. И где-то здесь, пряча взгляд за очками, ходил Чехов, обдумывая первые свои рассказы. Побывать здесь, пройтись по этим дорожкам, по мостовым было давней мечтой Толкачёва. Он собирался приехать сюда сразу по окончании военного училища, даже написал домой, что прежде хочет съездить в Таганрог, и успел получить на это согласие отца. Но выстрел в Сараево смешал планы, время занимательных поездок закончилось. И вдруг мечта сбылась. Так просто и так нежданно. Война, которая помешала поездке, сама забросила его в эти края.

Толкачёв глубоко вдохнул. Вот она — родина писателя. По сути, ничего необычного: дома, люди, воздух — всё как в Москве, в Нижнем Новгороде, в Самаре. Возле хлебных и продовольственных лавок толпятся домовитые хозяйки, по тротуару торопливо шагают гимназисты. На окнах шторы, возле подъездов дворники. Вдоль тротуаров тянутся ровной линией голые липы и газовые фонари, на карнизах ворчливые галки. Идиллия.

За спиной из переулка вывернул грузовой автомобиль с вооружёнными рабочими — примета нового времени. Впрочем, слово «рабочие» здесь вряд ли подходило, ибо среди чёрных суконных курток были видны и шинели, и добротные пальто с барашковыми воротниками. Вслед автомобилю бросилась стайка ребятишек, полетели снежки. Пожилой мужчина у заднего борта обернулся, погрозил кулаком.

Не так уж и не прав был Левицкий, когда говорил, что назревает бунт. Если по городу разъезжают гражданские с оружием, иного ждать не приходится. Маркову следовало отправлять сюда все имеющиеся в наличии резервы, а не одного офицера связи. И перенаправить блиндированную площадку из под Матвеева Кургана; одно её присутствие заставило бы местных большевиков задуматься: стоит ли затевать бузу под прицелом семидесяти шести миллиметровых орудий.

— Братишка, табачком не одаришь?

Толкачёв замер. Автомобиль свернул к белоколонной ротонде и остановился. Через борт прыгали люди, и тот мужчина, который только что грозил ребятишкам, шёл прямо на него и улыбался просяще-ласково.

— Какой же он тебе братишка? — одернул его молодой парень в заломанной набок казацкой папахе. Он встал возле афишной тумбы, и с винтовкой на плече сам себе казался большим и всемогущим. — Ослеп, Касатонов? Фуражка не матросская. Да и лицо, глянь. Лицо не наше. Явно кадет.

Касатонов недоверчиво скривил губы.

— Что ж сразу кадет? Лица, скажем, у нас у всех разные. Вон хоть товарищ Глушко…

Молодой клацнул зубами.

— Ты товарища Глушко не тронь! У него наше лицо. А этот, — он ткнул в Толкачёва пальцем, — кадет! И кобура на поясе. А ну, обыщем его.

Толкачёв нащупал в кармане наган и сжал рукоять. Надо было сказать что-то, например, что он свой, что он такой же товарищ, как и они. А шинель и фуражка — нелепость. Он обменял их на рынке за полбуханки хлеба, да и другие товарищи тоже одеты в шинели, не он один… Но слова на язык не шли, отказывались. Из груди выпросталась злость. С чего бы? Этот молодой, пусть и нахрапистый, и хамоватый, но совершенно не опасен. Винтовка в его руках сродни дубине. В лучшем случае он знает, как её зарядить и в какую сторону направить. А злость — это отголосок страха, и этот отголосок сейчас нашёптывал на ухо: враг, враг, враг…

Большой палец лёг на курок. Злость ушла. Обыскивать себя он не позволит. Два выстрела — и никто из товарищей даже не поймёт, что случилось, а пока другие сообразят, он успеет добежать до переулка, и дворами вернётся на вокзал. Вот уж Левицкий порадуется…

Наверное, что-то отразилось в лице Толкачёва, потому что Касатонов взял винтовку наперевес, и хоть по-прежнему с недоверием, но сказал:

— Слышь, братишка, ты давай-ка посмотрим, что у тебя есть. И руки-то из карманов вынь. Вынь руки-то!

В глубине сада грянул винтовочный выстрел. Галки на карнизах встрепенулись, подняли гвалт. С крыши соседнего дома посыпался снег. Касатонов опустил винтовку, перекрестился.

— Опять стреляют, — пробормотал он.

— Это у винных складов, — сплюнул молодой. — Туда надо идти! Я ещё утром говорил. А мы тут за каким-то бесом.

— Касатонов, Плутников! — крикнули от ротонды.

Рабочие, забыв о том, что хотели сделать, развернулись и побежали на голос. Толкачёв отметил с сарказмом: как послушные собачки.

Штаб Киевской школы прапорщиков находился недалеко от ротонды. Серое двухэтажное здание с длинным балконом над подъездом, выглядело сумрачно и нелюдимою. Под балюстрадой качалась в порывах ветра обветшалая вывеска, на которой ещё можно было разобрать позолоченные буквы: «Европейская». Справа от входной двери из мешков с пеком был сооружён оборонительный пост. Двое юнкеров с красными от мороза щеками смотрели на прохожих поверх пулемётного прицела. Ещё несколько юнкеров счищали с тротуара снег деревянными лопатами.