Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Ещё какой. Я сейчас поведаю вам такую историю, что у вас даже на морозе настроение поднимется.

— Что вы имеете ввиду под настроением, Некрашевич?

По колонне прокатился смешок. Идущие впереди начали оборачиваться, спрашивать, что происходит.

— Не слушайте его, господа, — громко сказал Толкачёв. — У него все истории похабные.

— А я бы послушал, — скрипнул зубами Качанов. — Я бы послушал.

Некрашевич перекинул винтовку с плеча на плечо и повёл очередной свой рассказ о нелёгких фронтовых буднях. Получалось у него по обыкновению складно и матерно. Те, кто не слышал, требовали пересказать. Им пересказывали, без стеснений добавляя уже от себя новые хлёсткие словечки, и вскоре вечерняя темнота дрожала от хохота.

Смех этот был совершенно не к месту и не ко времени. Толкачёва он раздражал. Голову осаждали тяжёлые мысли. Добровольцев с каждым днём становилось меньше — кто-то уходил, разочарованный поражениями, кто-то погибал — а силы большевиков непомерно росли. Из Новочеркасска приходили безрадостные новости. Погиб полковник Чернецов, застрелился атаман Каледин. Красные колонны Саблина взяли Каменоломни, вышли к Персиановке. Революционные казаки Донревкома во главе с Подтёлковым и Голубовым сосредотачивались в Александровск-Грушевском, и уже нацелились на Раздорскую. Ещё немного — и Новочеркасск падёт, после чего красные лавиной ринутся к Ростову с востока и возьмут Добровольческую армию в клещи.

Рядом шёл князь Чичуа. Он шёл прихрамывая, временами потирая левое бедро, как будто это могло снять боль.

— Что так невеселы, Толкачёв?

— А есть с чего веселиться?

— Радоваться нечему, вы правы, — Чичуа вдохнул глубоко. — Знаете, Толкачёв, я хоть и не вот какой рассказчик, куда мне в этом до Некрашевича, но случай у меня на фронте тоже вышел преинтересный, я бы сказал — колдовской. Задумало начальство ночную атаку, и меня со взводом отправили вперёд дозорной цепью. Тоже зима, холод. Справа ударил пулемёт. Мы взяли левее, к полю. Выходим, а прямо перед нами проволочные заграждения. Что делать? Просто так не обойдёшь. Давай скидывать шинели и кидать их на проволоку. А, повторюсь, холод сильнейший. Побросали шинели да по ним и поползли. А немцы пулемёт перенацелили и снова по нам. Вокруг пули жужжат, как пчёлки. Я ползу, молитву читаю. Солдатики мои только головами: тюк-тюк — и не шевелятся. Половина взвода на той проволоке повисла.

К рассказу князя стали прислушиваться. Смех прекратился, передние сбавили шаг.

— С оставшимися взяли мы тот пулемёт на штыки. А их там в охранении до полуроты оказалось. Побросали мы гранаты, ворвались в траншею. Узко, темно. Мы вдвоём с унтером по траншее со штыками наперевес, остальные по брустверу сверху нас прикрывают, благо снег, видно лучше. Десятка полтора мы немцев покололи, остальные боковой траншеей ушли к деревеньке, где их часть стояла. Мы пулемёт развернули да вдогонку. Немцы решили, что нас не менее батальона, и совсем сбежали… А с рассветом я мундир свой осмотрел, а в нём восемнадцать пулевых отверстий.

— Это вы за тот бой Георгия получили? — спросил Качанов.

— За тот, не за тот. Это ли важно? Я к чему, господа? Надо верить. Без веры никуда…

К полуночи прибыли на Левенцовскую. Тихо и пусто. Станционные постройки едва вместили всех. Спали вповалку, друг на друге. Под утро Толкачёва растолкали, он едва разлепил глаза.

— Что случилось?

— Ваш черёд в караул, штабс-капитан.

Толкачёв медленно поднялся, чувствуя, как трещит задеревеневшее тело, застегнул шинель, вышел на улицу. На платформе горел костерок, рядом, подставив ладони огню, стоял поручик из отряда Симановского. Разводящий. Он сразу указал в направлении на Чалтырь.

— Вам в секрет. Ступайте шагов триста по рельсам, увидите справа снежный окопчик. Если что, стреляйте. Патроны есть?

— В нагане пять осталось. В винтовке пусто.

— Тогда винтовку оставьте, незачем пустую с собою таскать.

Толкачёв послушно отдал винтовку поручику, а сам, сжавшись в комок, побрёл по шпалам к посту. Окопчиком оказалась утоптанная сапогами предыдущих караульных площадка. Ни бруствера, ни ложбинки — совершенно открытое место. Если красные вдруг появятся, то проще будет застрелиться, чем спрятаться. Не потому ли поручик спрашивал о патронах? Толкачёв обошёл площадку по кругу, поискал взглядом, на что присесть, не нашёл, и почему-то вспомнил Николаевский вокзал, толстяка в котелке, его никчёмную болтовню о Тургеневе и Новороссийске. Сам-то он где сейчас? И где все те люди, которые стояли на перроне, та женщина с красным лицом? Прошло всего-то два с половиной месяца, но по нынешним временам — целая жизнь. Как всё изменилось, как сильно всё изменилось. Исчезли законы, исчезла человечность, остался один только холод, и ничего больше. Как болит тело! Тысячу раз прав князь Чичуа…

Рассвело. В сравнении со вчерашним днём стало заметно теплее, однако ноги мёрзли. Толкачёв посмотрел в сторону станции — сплошное молочное пятно. И ни звука. Видимо, ещё не проснулись. Он несколько раз подпрыгнул на месте, похлопал себя по плечам, прошёл немного к станции, постоял, ещё немного прошёл. Разводящий уже давно должен был прислать смену. В груди разгоралась тревога: случилось что-то? Может быть, красные вышли к станции и… Глупости, он бы услышал выстрелы. Перебить по-тихому такое количество людей невозможно. Да и не из железа сделаны эти большевики, тоже, поди, спят.

Толкачёв поднялся на платформу, прошёл до конца. На станции было пусто. Следы указывали на то, что недавно здесь стояла армейская часть, а теперь только чернели уголья кострищ да метались туда-сюда под ветром обрывки газет и пустые консервные банки. В суматохе отступления о нём забыли. Толкачёв спустился на рельсы, поскользнулся, упал. С головы слетела фуражка, ветер подхватил её и поволок в степь. Толкачёв развёл руками и выругался в полный голос; бежать за ветром было бесполезно, за ним разве угнаться? Да и не ко времени — за спиной раздался паровозный гудок. Бронепоезд. Толкачёв вновь поднялся на платформу, посмотрел вдаль. Не далее чем в версте поднималась струя плотного сизого дыма. Если не поспешить, не найти убежища, бронепоезд его нагонит и расстреляет из пулемётов. Вот порадуются большевики, разглядывая его в прицельную планку. Толкачёв спрыгнул на насыпь и побежал вдоль путей. Шагов через пятьдесят рельсы оказались развороченными. Отступая, подрывная команда добровольцев разбила пути. Слава богу, это задержит красных на несколько часов.

Стало ещё теплее, от Кумженской стрелки ветер надувал снеговые тучи. Но Толкачёв по-прежнему не чувствовал ничего, кроме холода. Не было усталости, хотя прошёл он вёрст пять; не было голода, хотя не ел он уже вторые сутки. Только этот проклятый холод. Он поднял воротник шинели, сунул руки в карманы, но спасения это не принесло.