Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Уж не об хане ли записка? — глупо пошутил Корсаков, чувствуя, что не умеет говорить с этим простым и вольным народом. — Я как раз к его особе приставлен.

— Может, и об нем — не ведаю. Грамоты не сподобился…

— Дозволь, я прочитаю?

— По такой малости утруждаться станете… В крепости грамотеи есть, чать.

— Но ведь не хочется, чтобы они, да? — Корсаков ощутил верность догадки.

— Прошла жизнь… а не примирила. Лучше не ворохать… — уговаривал себя старик. — Впрочем, читайте.

Но читать, собственно, было нечего. Это оказались скорые записи какого-то землемера. И лишь сбоку, уже подъедаемое страничным обтрепом, ротмистр прочел: «Анастасия».

— Настя… — эхом повторил казак. Уронив голову, спрятав под распластавшуюся по груди бороду руки, он, казалось, заледенел — так далек был взгляд его сухих глаз. Корявые костяшки пальцев вцепились в большой нательный крест. — Поломалась жизнь… И рядом жила, не мог начать заново, а померла, и того хуже. С мертвыми не сладишь.

Корсаков промолчал. Неведомо ему было, как душно на душе казака Родиона, как ноет в нем прошлое. Да и какое оно прошлое, если вся кровь им испорчена, если вконец рассорило его и с самим собой, и с богом. И неужто можно высказать, как ходил шальной по крепости? Как мучился снами? Просыпаясь середь ночи, выходил на двор, крадучись, будто вор или киргиз, боясь растревожить собак, пробирался к ее дому… Неужто можно высказать и можно понять? А что ему было в безмолвном переглядывании с глухими ставнями, он и сам не знал. Намаявшись, надсадив душу до бесчувствия, притаскивался обратно. Бросал в угол печки яргак [21] Ярга́к — тулуп из короткошерстных шкур шерстью наружу. и забывался до зари. Так и привык.

Корсаков почувствовал упертый в него взгляд старика.

— Но если не нашлось на земле для меня счастья, пошто показал его? Зачем он побаловал надеждой?.. Бог он или нет? Не мог не знать, каково так остаться?.. А он и храбрецом не был, — уже спокойнее произнес Родион. — Сам я его в деле не видел, но видел — не удался. Благо, что офицер. Молодец-то и по тени отличим, а этот и на коне деревянно сидел. Стремена по-гусарски отпустит, а какая в таком разе устойчивость? Одна видимость. Соломинкой тыкни, и полетит кверхтормахом. Казак же ногу гнет, коленками в коня въедается. Разве вот с конем и можно опрокинуть… Правда, ладен был и лицом пригож. Говорил складно, точно венок плел, я и то заслушивался. Оно и сказать — на подносе ростился. Встречались они тайно. Где — уж про то не ведаю. Да, знать, нашли. Настя что тюльпан в мае распустилась, я глаза жмурил. По первой думал, это она моей (казак так и не сказал «любовью». Он покряхтел, посопел, что-то буркнул)… словом, радуется. Когда ж открылась мне, когда дошел до макушки смысл, когда окатил я башку водой — поостыл малость, думаю: «Убью!» Только кого? Она тут, под рукой, ну и замахнул саблю… Замахнуть — замахнул, а опустить невмочь. Она на меня мигает, испугалась, вижу, но справилась и шепчет, голос-то покинул: «Хошь — руби… А не с силой — отойдь. Его…» — и полыхнула бабьим своим словом, у меня ажник в глазу замокрело, так ведь и мне ж его говорила… Эх, казачка, дважды правым слову не быть… Ну спустил я саблю, загнал в пол, тогда она к ногам: «Увезет он меня. А за тебя, Родя, век молить стану». И провела ладонью вот так, — забывшись, старик огладил себя по щеке.

— Увез? — Корсакову не верилось, не первый год уж он офицер.

— И ее не свез, и сам не съехал. На мне грех. Хоть и безвинно принятый. Фимка считал, дурья башка, обязанным мне животом.

— Без оснований, стал бы?

— Какой там… Пустяшный случай, по молодости еще: лежим с ним у брода, в засаде. Это сейчас и Новоилецкая расправилась, и Орда посмирнела, и казачество часто посажено — не прошлая редь, а тогда киргизцы напрямки под Рассыпную подкатывали. Перед Пугачом, знамо, дело было. Народ ихний уже вовсю грабил, царя искал… Дня без тревоги не обходилось…

Корсаков увидел, как пыхнули глаза старика огнем лихой молодости.

— …И верно. Выезжает на берег шайка, этак с дюжину. Спускаются к воде и на наш. Я Фимку в бок ширяю — мол, сыпь порох на полку! Приложились, выждали — одного сбили. Пороха тю-тю, нема больше. Кинулись к коням. Я кричу: «Жги шест с мочалом!» — подать сигнал на крепость. Только вижу, Фимка мой опьянел удачей, у него-то эта стычка первая, вскочил в седло и вжарил за мной. Я в гущу — завертел саблей. Пику, ту враз сломили. Взмок. И что дернуло обернуться, а поворотился — вижу, волочится мой дружок на аркане, и уже к самой воде подтянул его киргизец. С того берега воют, руками машут, малахаи подбрасывают, ждут пленника. Ну, долго не посмотришь — насели. Хотя больше крику, исподтишка норовят хватануть. Уж такой народ. Сбросил их и в два прыжка к Фимке. Киргизец учуял сабельку над спиной, аркан бросил. Фимка уже и воды хлебнул, да пронесло. Случилось быть неподалеку двум нашим, рассыпинским. Они на шум, на выстрелы и вышли аккурат вовремя. Вот такой пирог.

Казак снова и надолго потух, лишь время от времени потирал руку, будто только-только выпустил рукоять сабли.

— А Фимка с мальства без удачи. Родился хилым, для казацкой службы негожим — на ногу припадал. Никто с ним не водился. А когда отдали его старой деве грамоте учиться, и вовсе кто из казачат уважать станет. Обижали от скуки. Я ж от скуки заступился. С тех пор он ко мне и прибился. Офицер этот, ну, этот… от скуки потянись на охоту. А время работное, исправные казаки все, почитай, заняты. На своем коште-то стояли. А Фимке что! Сам напросился. Посажались оба на коней, поехали. Вернулся Фимка один, показал на киргизцев, на неопытность офицера… Да того нашли, еще дышал. Успел на Фимку показать. Ясно, кандалы — и в Сибирь, на царскую… Тогда-то и для всех открылось. Настя, как прознала, без стесненья на грудь, на мундир, плюхнулась. Родители отдирать — какой! Ухватилась что клещ. Он стонет, она стонет, оба до бесчувствия. И я тут, ноги к полу приросли… — Старик бесшумно вздохнул. — Настя потом под замок пошла. Отколотили ее, дай бог. Кто похочет позор от дочери принять. За воротами и отошла, — скороговоркой выговорил из себя Родион, боясь обжечься фразой. — И к лучшему. Житья бы ей не дали. Разве у нас позволят самовольства? Если каждый будет как ему на душу лягет?

На соседнем дворе загоготали гуси. Требовательно замычал теленок. Корсаков прошелся по комнате.

— С той поры не заметил, как и состарился, — казак засобирался. — Безрадостно прожил. Зря.

— Так вот, без жены?

— Без бабы как можно? Хозяйство. Была подбочина, только извел, бедную. Ни за что извел. Тихая была: жила молчком и померла молчком. Царство ей небесное. Да и там милой одной мытарить. Там меня к Насте рассудят. — Родион посмотрел на ротмистра, желая найти в нем подтверждение своей вере. А о жене подумал отстраненно и с жалостью: «Вот и дом с ней достался, и теперь он моет и скоблит горницу, но не живет в ней. Сам в избе, на яргаке».