Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Два Фимкиных брата, здоровых и крупных, и обе сестрицы искали ему место в жизни и, от любви, отдали мастерице. Смышленый, самой судьбой определенный к ученью, Фимка непременно стал бы станичным писарем. И никаких походов, кордонов — всегда в крепости, всегда в тепле. Но вот запало в душу иное. Отец баловал Фимку. То кусок сахара подсунет, то саблю даст потаскать. Но чем старше становился Фимка, тем заметнее избегал его отец. Глодала его невыправимая вина перед сыном. Именно перед ним, а не женой, кою в сердцах, по пустяку, шибко толкнул в сносях. Просто подпала под руку. Просто обычай. Просто как еще с женой казаку? А случись, вывернуло это ножку рожденному… Так кто ж знал?

Фимка простил отцу, но не любил его. Сторонился братьев, бегал от жалостливых сестер. Фимка любил мать. Любил, нутром чуя, что только она несет его горе как свое. Когда вечером, затихая у нее на коленях, слушал он сказки, было тепло ему и покойно, и самый серый волк казался не страшнее собаки с заднего двора. Возле друг друга прожили они до самой ее, такой поспешной, смерти. А через год ушел на запад отец, и отпущенные казаки привезли саблю — Фимке с наказом.

Свою долю в отцовском хозяйстве отдал Фимка женатым братьям, и они по очереди давали ему приют. Да и охота стоила хлебопашества.

Ученье у мастерицы тяготило на виду коня и пики, с которыми все ловчее обходились его погодки. С особой завистью посматривал он на Родиона. Мог тот и Урал перемахнуть, и в драке не спустить, и уже прочила крепость его в будущие удальцы…

…Каторга слилась для Фимки в несколько ощущений, самых простых: холода, голода, ненависти. Не чуял он выдюжить, а выжив, даже возраста своего не ведал. Все, что помнил в жизни хорошего, было связано с матерью и Родионом. Тоска по ним и, быть может, еще по чему-то, что и не укладывалось у Фимки в одно слово, звала к себе. Так происходит почти всегда: точно помнятся расставания, обиды, а дружба смутно, без начала.

Оренбургская, как и всякая иная военная линия — это цепь крепостей, между которых ставятся форпосты, соединяемые разъездными пикетами. Форпост устроен просто: землянки, вышка, на которой сидит казак и под которой спит его сменщик. Рядом две оседланные лошади. Здесь же шест с бочонком смолы наверху, для подачи сигнала. Все обнесено валом с частоколом из затесанных бревен, но чаще плетнем. Киргизцы, нс зная пешего строя, не имея понятия о правильной осаде, не идут дальше бестолкового осыпания стрелами. И нередко десяток казаков выстаивает против толпы ордынцев.

Тогда, как и совсем недавно война с французом, вытянула с линии казачьи силы, и от лиха сиденками латали бреши кордонной службы. Родион всюду таскал Фимку за собой. Вдвоем возили они почту по старому казачьему шляху, насказывая друг дружке о будущих победах. Став первоочередным, Родион потянул и друга. На Филипповском форпосте, что недалеко от Рассыпной, казаки жили по месяцу бессменно. При очередном наряде Родион, уже отмеченный в двух-трех случаях, вставил на общий сговор: «А не приверстать ли Фимку? На охоту ловок и пороху не просит». — «Дело», — согласились казаки, разом решив Фимкину мечту. На форпост он поехал с сагайдаком, что еще долго бывало поводом для шуток набузыгавшихся казаков.

Шум поднимающихся на пригорок телег отрешил Фимку от воспоминаний. Он шагнул к дороге, оперся на палку.

На передней подводе полулежал офицер, и Фимка поспешно, как привык на каждый мундир, сдернул с головы шапку и поклонился. Волнуясь, спросил у возницы следующей:

— А жив ли Родион?

Услышав ответ, не удержал слезу да так и простоял, пока все возы отскрипели мимо.

— Значит, простилось мне, коль свидимся… — старик захромал к Рассыпной. Почти у самых ворот сердце его трепетнулось, и он даже не понял, что это кончилась его жизнь.

То был первый бал в летнем, загородном павильоне. Наскучившись еще полупустым залом, Тамарский заметил в соседней комнатке складывающуюся компанию для игры. Не преминул подойти, а там и за столом очутился. Впрочем, подпоручик намеревался встать, едва зала совершенно наполнится и можно будет пристрелять какую из здешних, чрезвычайно избалованных офицерским обществом, девиц.

— Ежели пожелаете и более обыгрывать, то нам придется отстригать пуговицы с мундиров. Иначе не расплатиться, — вытягивая из кожаного портфеля две белесые бумажки, пошутил играющий по правую руку от Тамарского полковник. — Верно, ротмистр?

— Подпоручику следует заказать еще по бутылке шампанского. В противном случае мы выходим из игры, и его счастье оборвется, как якорь, — нахально потребовал ротмистр Корсаков, лишь сегодня прибывший в Оренбург и пришедший на бал прежде представления Военному губернатору.

— Право, господа, я и не желаю найти им иного… — Тамарский поманил слугу, сгреб деньги и вложил тому в руку. — Принеси-ка, любезный, на все! — довольный собой и игрой, он широко улыбался. — Продолжим, я уверен, удача встанет и за вашими стульями.

Как и нагадал подпоручик, скоро фортуна сделала полшага вправо, и Тамарский, сколь б ни желал, уже не смог бы встать из-за стола — его долг намного превышал наличные деньги, а других у него не было. Он пробовал отыграться, но только увеличивал запись. Из начинавших игру за столом остались лишь Тамарский и полковник Струков, вежливо отмечавший как мозоль нарастающий долг подпоручика.

Еще когда, уронив пустую бутылку, мимоходом отпиннув ее сапогом, Корсаков заспешил из комнаты, Тамарский решил дождаться его возвращения: «Он только что из Петербурга, у него должны быть деньги. Я одолжусь у него…»

Между тем захмелевший ротмистр, сдерживая волны из чрезмерно обмытого питием желудка, отпардониваясь реже, чем задевая плечом и утыкаясь в спины, выбрался из павильона. По парадному крыльцу поднимался Эссен. Глядя на незнакомого офицера, кубарем скатывающегося на него, генерал перевел вопросительный взгляд на шедшего ступенькой ниже начальника штаба, Веселицкого. Тот пожал плечами и залетел вперед, так что Эссену пришлось переступить ступеньку, чтобы первым войти в распахивающиеся двери павильона. Из свиты попытались подступиться к ротмистру, но тот, отшатнувшись, с невидящим взором скрылся за дальним углом, где, скрючившись в пояс, попытался облегчиться. Кончилось лишь открыванием рта и гадкими звуками.

— Пальцы, ваше благородие. Пальцы поглубже суньте — разом и вывернет. У нас кто зарвется, завсегда так облегчается, — сочувственно научал пожилой солдат, из чьих-то денщиков по всему.

Ротмистр подался на голос, но испугался отпустить руки со стены — мутило до потери реальности. Наконец излишки выпитого сами пробили дорогу, ноги перестали поминутно гнуться в коленках, офицер что-то промычал, харкнул и, достав из кармана платок, неловко утер губы.