Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

«Все равно как обет какой дал», — говорит о нем атаман Лазарев и подсылает на постой.

На следующее утро, с оказией, Корсаков отъехал по линии дальше к Оренбургу. На второй версте попался хромой старик. Было слышно, как, сняв шапку и поклонившись, он спросил у возницы следующей за ними телеги:

— А жив ли Родион?

— Здравствует!

Корсаков мог поклясться, что по щеке путника проскользнула слеза.

Версты за три от Рассыпной Верный уронил морду, потом споткнулся, потом еще, шибче. Когда же подогнали к ним вынырнувшие из-за колка две рассыпинские телеги, конь отдал дорогу, прижался к обочине и встал вовсе.

— Здорово, Махин! Ты чего, Степан, сбег, что ль? — прокричали через грохот колес сидящие в телегах казаки.

Махин лишь глянул им вслед. Чувствуя неладное и потому не решаясь прибегнуть к плети, спешился. Обошел наперед. Верный, похоже, щипал траву или пил, но лишь сухая пыль оседала вдоль дороги. Защищаясь от ее клубов, поднятых телегами, Степан обнял и притянул на грудь склоненную под копыта конскую морду.

— Че, че, Верный? Аль домой не хочешь? Притомился… Я и сам запекся, — казак ласково разглаживал рыжую шерсть над самыми раздувающимися ноздрями Верного.

Растягнув кляпышек, Махин вынул удила. Встречаясь то с одним, то с другим медленно перемаргивающим черным глазом, он чувствовал, как горячит затылок набегающий жар несуществующей вины. Освободив от узды, сунув ее за пояс, полез расстегивать пряжку нижней подпруги. Раскрепив катаур [22] Катау́р — верхняя подпруга, череспоясник по седлу, сверх подушки. , снял седло. Потом стащил потник и, сдерживая слезу, долго гладил мелко задрожавшие жилки.

— Вон-ка, дружок, давай туда тронем. Глянь, не там ли ты жеребятился, не с того ль лужка травку щипал? — уговаривал коня Махин. — Аль не признал еще? Дома мы… Ну, дойдем, дойдем ближе.

Скрутив седло с подушкой и потником и взвалив на плечи, Махин пошел следом. Глянув завлажневшим глазом, обок с ним тронул и казачий конь Верный. Дорога вышла к заливному лугу. Отсюда до самой крепости тянутся они, разбиваемые колками, редко стоящими деревьями. Верный затряс гривой, негромко заржал. Всякий казак чувствует, когда у смерти намет резвее, чем у коня под ним. Понимал Махин, что жгет Верный остатние силы в жеребячьем своем взбрыкивании — значит, узнал луг, значит, прощается…

— Эх-хе, жалко… Жди, падет, совсем мало жизни, — сказал рядом с Махиным неизвестно когда подставший к нему давнишний станичный житель Ахметка, то ли киргиз, то ли башкир: особые черты и повадки в нем так затерлись, что сходил он за любого азиатца.

Обычно казаки гнали его, но сейчас Махин даже обрадовался — будет кому разделить с ним тягостную минуту.

— Дай резать? — блеща узенькими глазками, Ахметка показал зажатую в кулаке монету. — Дай — деньга твой будет. Нету — пусто будет. Падаль будет, волку будет.

Махин молча покачал головой. Разом ему стало еще муторнее, он повернулся прогнать Ахметку и увидел за ним прыгающую по виляющей дорожке телегу, на которой различил в стоящем человеке отца.

Старший Махин на ходу спрыгнул с телеги, которая еще завернула круг за пойманной под уздцы Степаном молодой, нескладной рабочей лошадью Махиных.

— Запалил, сука! — обещая кулаком, Ефтифей Махин кособоко побежал к поднявшему морду коню.

Бросив лошадь, припустился за отцом и Степан. Когда они добежали, Верный лежал на боку — глазом вбирая старого хозяина. Сколько отслужено Ефтифею Махину им в походах, бывал с ним в схватках на чужбине, и, отдавая Верного на службу сыну, старый казак понимал, что это выше конских сил. Но не мог он позволить кормить задарма, а превращать старого товарища в рабочую лошадь, надевать на него хомут, не желал.

Так, глаз в глаза, Верный и испустил дух. Махины побрели к телеге.

— Деньги сувал, гад, — указал на поджидающего в надежде подброситься до крепости киргизца Степан. С оттенком гордости добавил: — Я не дал.

— И дурак! — отрезал старший, и нельзя было разобрать его правду.

Опустившись на землю, прислонив спину к колесу, Ефтифей минутами поглядывал туда, где отошла конская душа. Младшего больше занимал парящий в выси черный ворон.

— С линии какой причиной отпущен? — махнув Ахметке, чтоб залазил в телегу, хмуро спросил Ефтифей у сына.

— Я, батя, об таком чуде сладился! Сам не гладил бы — ни в жизнь не поверил. Деньги просить у тебя хочу… а теперьча и бог велит, без Верного-то.

Больше они до самого дома не заговаривали. Старший услышал главное, а младший сказал — каждому стало о чем размышлять. Коня казаку купить — что жизнь новую начать.

Долго шел Фимка. Так долго, что и не вспомнить. Зиму. Весну. Лето. В тайге шел, через реки, по степи шел до своего Яика. Не для старика путь. Но что дорога, когда и до неба полшага?

Урал махнул ему хвостом белуги, распрямив на миг согбенную фигурку в своем отражении. Признал Яик! И показалось: та же вода прощалась с ним, когда потянул он за собой цепи в неполный шаг.

Провинившихся казаков отдавали в солдаты, обычно в далекий Архангельский гарнизон, зачем добру пропадать. Но куда хромого? В Сибирь. Там, став стариком, он по-прежнему остался Фимкой, так и не став даже Ефимом. Может, от тщедушности своей, может, от доброты, от готовности прийти, отозваться… и ничего не копить себе.

В виду крепости Фимка присел. Сколько несли его ноги, а сейчас задрожали. Уткнул лицо в траву, жесткую, как и его борода, потом ниже, к земле. Вдохнул, вобрал в застуженные легкие ее тепло — наша! — и задохнулся воспоминаниями.

…В тот весенний день, когда, обжигая пятки о нестаявший снег, играли на парящем, кое-где прибитом травой, холме с непроснувшимся кленом, Фимка навсегда увидел себя чужими глазами. Играли просто: один упирается в клен, к нему склоняется второй, за тем еще один и еще. Так вся команда. Противники запрыгивают на эту живую змейку. Первым прыгает самый ловкий — он должен залететь, оставя за собой как можно больше места другим. Начинал Родион, а последним сигал, взятый до пары, Фимка. Но разбежишься с такой ногой? И, кусая губу, разве прибавишь в прыжке? Не удержался он, не зацепился… «Ээ-хх», — выдохнула команда, а один крепыш, тукнув Фимку по голове, презрительно сплюнул: «Довесок!»

Волей-неволей Фимка полюбил одиночество. На заливном рукаве соорудил землянку и проводил там по нескольку дней, удя рыбу, постреливая мелких птах из киргизского лука. По реке Илек тогда укреплений не было, Орда на левом берегу Урала стояла. А известно: Орда барашка ест, рыбы не любит и, стало быть, воды не мутит, не пугает рыбин. Та и забивается под ее берег. После разлива аршинная стерлядь очень просто ловилась. Осетры, белуги проходили. Остальной рыбы без счета. С мальства Фимка не боялся ни зверей, ни киргизцев, подсмотрев повадки и тех и других. Своими ночевками он доказывал себе, что и он казак, и в нем бьется такое же горячее сердце. Кто еще из казачат мог похвастаться такой жизнью, хотя лет до десяти все они живут вольно? Тогда вырезаются будущие характеры, приобретаются нужные ухватки. Но у них все впереди — жизнь казака расписана и уже скоро в нее постучится служба. И тогда сильный будет уважаем, смелый любим, а он, Фимка, так и останется вылавливать рыбешку из затона.