Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Он показал нам изготовленное письмо к Хивинскому хану Мухаммет Рахиму, коим уведомляет, что российское правительство высылало в степь воинские отряды, которые якобы хотели пройти к самой Хиве и разорить хивинских подданных, однако ж он, Юламан, сии отряды до того не допустил и принудил их возвратиться в Россию без всякого успеха, и что киргизцы чувствуют недостаток в земле для кочевья, почему просит он хана Хивинского дозволить ему кочевать на землях подданных ему трухменцев, тогда он по общему с ним совещанию примет меры делать России всякий вред.

Мы, видя себя совершенно в руках сего главы мятежников, ничего более еще не сказали, как только что о просьбах его не преминем довести до сведения начальства. Юламан на сие согласился и тотчас сделал распоряжение, дабы киргизцы остановились производить на линии воровство и другие шалости впредь до получения предписания на его домогательства, и отдал нам есаула Падурова.

Как же во время отсутствия Юламана из аула своего некоторые ордынцы делали между собою совещание, чтобы Падурова и урядника Плешкова отправить в подарок Хивинскому хану и просить от сего владетеля взамен того прислать им несколько ружей, о чем по прибытии Юламана хотели сделать предложение, но когда приехал он, то потребовал к себе старшину Кульмухаметя и батыра Икбаева для совещания по поводу выдачи из плена Падурова, но они ехать к нему не хотели, на выдачу Падурова не соглашались и решились, когда мы отправились на линию, сделать нам препятствие. По сей опасности Юламан отправил нас ночью… и придал для провождения брата своего Исянамана, который провожал нас более ста верст, рассказал места, по коим нам ехать до границы, а сам возвратился в аул. Мы же с г. Падуровым, султанами… и пятью киргизцами, не доезжая до Илека примерно 100 верст, увидели следы, кои потянулись вниз по Илеку, по-видимому, проехали тут преследовавшие нас киргизцы. Потом, подъезжая к самой линии, усмотрели те же самые следы, проложенные вверх по Илеку. Однако ж ни с кем не встретились и благополучно прибыли на линию, ехав день и ночь четверо суток, почти без отдыха.

На пути нашем от аулов Юламана до Илека не было никаких кочевьев, ибо приверженные ему киргизцы все удалились за реку Эмбу…

В продолжение нахождения нашего в его кочевье, мы заметили, что многие киргизцы приезжают к нему для разбирательства и отзываются им довольными за то, что он не только не требует от них ничего, но еще сам угощает, будучи богат. По разведыванию нашему скота у него: лошадей до 500, баранов более 2000, верблюдов до 50, также есть и рогатый скот. У него 10 сыновей, 2 брата: Исаи Аман и Ажибай, у которых 9 сыновей, да еще у умершего брага Идиги Тлянчина взрослых 6 сыновей. Все они кочуют вместе, имеют особые кибитки и много скота всякого рода.

Сим рапортом доносим Пограничной Комиссии о исполнении сделанного нам поручения».

Вскоре после отъезда хорунжего Биккннина и купца Шахмирова в Оренбург Аржанухин получил предписание задержать Джанклыча. Степан Дмитриевич уже понял весь нехитрый ход письмоводителя: с одной стороны, тот объявляет Джанклыча сообщником разбойника Юламана, а с другой, разгласив об этом по линии, предупреждает его об опасности выхода на нее. Уже зная, что в аулах Юламана между Биккининым и Джанклычем и султанами в выручке есаула Падурова возымело верх тщеславие, Аржанухин верно рассчитал, став всюду говорить, что виновником в исчезновении урядника Плешкова считает Биккинина, так как между ними многажды происходили столкновения. Так все и вышло.

Давно уже Джанклыч, попадая на форпост, не расхаживал с такой беззаботностью, как в этот раз, когда слух о его причастности к высвобождению есаула Падурова обратил на него любовь всей кордонной стражи. Карие глаза киргизца не хватали по сторонам, а лениво впитывали поклоны встречных казаков. Размякший в предвкушении приветствий находящих на него двух рассыпинских казаков Понявкина Семена и Махина Степана, еще днями обзывавших его собакой и гнавших взашей, Джанклыч подбоченился отшагать мимо поважнее. Гордо вскинул подбородок и… оторопело крутанул головой, обретая реальность вместе с болью в правой кисти.

— Ай-яй-йй! — взвыл он, скручиваясь под бороду ухватившего его Понявкина.

— Тсс-с… Зачем шумишь? Пойдем рядышком, кунак, — казак весело гыгыкнул и для пущей убедительности, чуть поджав, отпустил.

Махин же, подойдя с другого бока, с змеиным вызвоном вымахнул из ножен его кривую саблю и ударом сапога в голень заставил киргизца извлечь и отдать нож.

— Так-то спокойнее… всем.

Как и было им велено, казаки повели захваченного киргизца к форпостному начальнику. Джаиклыч, хотя подчинившись, шел с гордой осанкой приглашенного. Тщательно запахнутый халат скрывал пустые ножны.

Отведя киргизца к командиру Буранного форпоста, полковому хорунжему Кленину, казаки разошлись по своим нарезам. Понявкин, дом которого пощадили оба рассыпинских пожара, уже под крышу перевез и поднял его на новом месте и последние дни покрывал его соломой. Хорошенько отпив из поданной женой корчаги с простоквашей, Понявкин принялся крутить пучки, распевая любимую песню:

На самых подступах к позднему июльскому вечеру, около пяти пополудни, форпост забирала зевотная тишина. Покойно похрапывал хорунжий Кленин. Без дерганья наливались приятной тяжестью веки подчиненных обитателей Буранного. К этому времени стихал ветер. Бабочки дольше передыхали, а перелетая с цветка на цветок, по-иному окрашивали воздух их белые, желтые, темно-пурпуровые крылышки. Не пустой, особо густой остановилась тогда тишина. Слушая ее, начинало казаться: вот-вот поймешь что-то очень главное — только сумей войти, не нарушив единства. Сумей приложить свой звук. Никто не думал, зачем так. Так было всегда: рождались созвучные души, узнававшие себя в дереве, слышавшие в порыве сухого, степного ветра, совсем не отражением видевшие себя в светлых волнах Яика, Илека, самой последней пересыхающей в лето речушки; и также которые оставляли тело, так и нс заглушив щемящей тоски своего объявления на свет божий, всего своего обособленного человеческого века. Не отыскав единения с жизнью, они пугались смерти. Но так было и будет.

Въехав с недогороженного задка, Евтифей Махин с трудом слез с коня, потер занемелую стариковскую спину — целый день в седле. Заслышав шум, выбралась из шалаша жена его, Устина. Как раз с красной стороны прошел на двор младший Махин.

— Степка, шельма, куда уволокся? — Евтифей с силой толкнул за собой калитку на задний двор.