Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Облапанная рассветом, луна с трудом добрасывала бледный отблеск к ногам дремлющего киргизца. В своих находах на двор Свиридовых, где батрачила жена его Тогжан, Байбатыр Урманов давно приладился ходить и уходить незамеченным, имея в товарищах лишь темное время. И вот сейчас встретит он утро возле дома сотника, к которому решил проситься в работники — степь стала ему злой мачехой.

Вышла Тогжан. Она робко улыбнулась мужу, и Байбатыр увидел, что она не сомкнула глаз. Удобней подогнув ногу под себя, Байбатыр запел вполголоса, стараясь отогнать подальше черную тоску. Выглянула и мигом исчезла за дверьми, испугавшись, жена сотника.

Увидев, что на двор вошел Аржанухин, которого знал каждый жатак на линии, Байбатыр только снял шапку и, раскачиваясь, будто унимая какую боль, в который раз уже затянул:

Выбежал сотник. На ходу подпоясываясь, Свиридов подлетел к киргизцу и, захватив в кулак побольше его грязного халата, встряхнул.

— Попался, ворюга! — сотник задохнулся и лишь, будто торгуя, потрясал пойманным перед подходящим к ним Аржанухиным.

— Чего ты там бормотал?! — есаул жестом показал сотнику отпустить киргизка.

— Плохой человек был… старшина говорил — поди убей. Я ходил, урус просил обождать, песню хотел петь. Хорош песня был. Урус пел — я слушал. Плохо-плохо русск слова понимай, а ой, чувствовал. Хорош песня.

— Эх… — есаул отвернулся, пошел со двора, словно и забыл, зачем приходил. — Эх, разве резвый конь дастся трусу? Разве песня…

Есаул начал громко, потом оборвал. Начал было по-новому и не смог. Ему стало одиноко. «Зло клейко, липко. Злой человек и святого к себе прилепить может, а уж два злых так вотрутся друг в дружку… А добро чистое, оно как солнце — и греет и светит, но смотреть на него прямо не каждому дано», — может быть, совсем ни к чему вспомнил Степан Дмитриевич слова урядника Плешкова.

— Эх, Петр Андреевич, Петр Андреевич… — проговорил Аржанухин, словно Плешков мог его услышать. — Лежишь ты за Илеком, во степи на ковыль-кошме… Любил ты нашу землю, служил ей… Лежи спокойно: где казак — там и земля казачья!

По приобретенной привычке да от чрезмерной тучности руки Григория Струкова покоились за спиной, как бы уравновешивая напиравший на встречных живот. Несмотря на хмурую погоду, настроение у управляющего Соляным Промыслом было приподнятым — сегодня он провожал новый обоз. К казенным солевозцам Кинель-Черкасской слободы, сел Никольского и Домашкина Бузулукского уезда, сел Пестровки и Порубежки Саратовской губернии прибавились малороссы Новокардаиловской слободы.

— Сколько нагрузили? — спросил Струков.

— Дюжины три будет, — скинув шапку, отвечал полковнику промысловый приказчик.

Наваленные пудов по шестидесяти мажары вытаскивались с Илецкой Защиты на зачерченный колесами и забитый копытами луг. Возчики осматривали, не дали ли трещину оси, хорошо ли держат рогожи. Скоро сюда прибудет конвой.

— Благословите, Григорий Никанорович! — подбежал к полковнику возбужденный Тарас Тарасенков, голова кардаиловских солевозцев.

— Смотрите, я зоркий. Не спущу. Отсюда замечу.

— О чем вы, ваше высокоблагородие? Не извольте сомневаться.

— Ладно, езжайте.

Вернувшись к комендантскому дому, Струков остался на крыльце. Вид скрипящих мимо фур ласкал его взгляд и слух.

— Дивные! Поглядите, какие возчики, а! — указал он вышедшему к нему коменданту. — Ну, Россия-матушка, подвязывай фартук и к печи вставай — соль к хлебу в пути!

На площади Илецкой Защиты Осоргин с трудом отлепил затяжелевший зад от седельной подушки, слез на землю, бросил повода Ружейникову. Запустив руку в карман, купец достал мешочек, развязал, вытащил монетку, бросил обратно, достал новую, протянул казаку.

— На! А это, — купец всыпал в ладонь Ружейникова еще три монетки, — снеси в церкву, пусть помолятся за счастливый доход каравана.

— Охота ж вам в даль такую тащиться было, — получая обещанное вознаграждение за сопровождение до Мертвецовского форпоста и обратно, спросил купца Ружейников. — Простились бы в Оренбурге, вот и не пришлось б тратиться.

— Дышу тяжестно… Не дождусь, заберет бог. Уж так медленно, черти горбатые, ступают. Да азиатцы у родничков отдыхают слишком. Полежать горазды, чище наших, российских. Со своей-то ленью как верблюд с горбом, а чужая прямо-таки душу вынимает.

— А на кой ж посылать, когда и дождаться но чаете?

— Обвык. В нашем дело пока фарт — торгуй!

Луке было удивительно. Впрочем, и в его родной Сакмарской станице выходил в поле пахарь и сеятель, а когда колосилось поле, он уже лежал в гробу! Случалось и так.

Ружейников приехал в Илецкую Защиту к Епанешникову. Сейчас он увидел его с Созынбаем. Киргизка только что выпустили с гауптвахты, и он заехал проститься с магазейн-вахтером перед отъездом в степь. Ружейников подошел к ним:

— Твои ордынцы опять извели человека. Народ ваш сварил Плешкова в котле и съел, — Ружейников прямо смотрел на киргизка и, пожалуй, готов был сцепиться с ним и на деле.

— Народ не убивает, Лука, — тихо произнес Епанешников.

— Я убивал, но теперь скорее моя рука отсохнет, чем тронет русского, — отвел глаза Созынбай. Страха в них не было.

Прямо на них неожиданно вышел Пологов. Остановился, повернул к комендантскому дому.

— Говорят, ваше благородие, — Пологов почти не смотрел на майора Юркова, словно боясь обмануться, — говорят, будто бумага есть об желающих на церкву жертвовать?

— Ты что ж, желаешь?

— От других не отстану.

— Пока вот, — комендант позвякал банкой с одним грошем. — Народ на Новоилецкой больно святой, не торопится. А тебе к спеху, выходит?

— Православные мы, ваше высокоблагородие. Православные, — уклончиво пробурчал казак.

Жара наступала в полдень, до вечера загоняя людей, вольных распоряжаться собой, в прохладу.

Сегодня же распекло с утра. Даже отставной казак, выполняющий при канцелярии Корпуса обязанности дворника, махал метлой ленивей обычного. В бороде его поблескивали скатывающиеся с лица капельки пота, н поглядывал на окна и ругался, но служба оставалась службой. Вот уже неделю Военный губернатор проводил и полуденный зной у себя в кабинете, а значит, и всему быть своим распорядком. Отставив метлу, казак черпнул ведро из пожарной кадушки, пошел побрызгать на столетнюю пыль.

Душно было и в кабинете. Закрытые окна не сдерживали ни пекло, ни мух. Генерал пребывал в растерянности. Из Петербурга на его имя звучало явное неудовольствие. Эссен уже грозил запечь Струкова на гауптвахту, грозил разжаловать, но заваренная полковником каша уже убежала за край.