Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

– Они видят в ней угрозу, – подмигнула она Паше Третьему, который белоснежной меховой подушкой свернулся на кровати и глядел на нее узкими щелочками изумрудных глаз. – У нее ведь такой божественный голос и такие броские наряды. Уверена, эти генералы просто боятся, что, когда она появится на экране, никто не захочет больше слушать их хриплые голоса и смотреть на их лягушачьи мундиры. Что может быть хуже военного путча? Военный путч, который никто даже не заметил!

И тут в дверь постучали.

– Дурочка, ты что, сама с собой разговариваешь? – воскликнул Мустафа и просунул голову в дверь. – Сделай потише!

Карие глаза Мустафы горели юношеским пылом, темные волосы были густо намазаны бриолином и зачесаны назад. В целом его можно было бы назвать красавцем, если бы не появившийся бог знает когда тик. Когда Мустафа что-то говорил, он всегда наклонял голову к правому плечу резким механическим движением. Особенно заметно он дергался при посторонних или если сильно волновался. Люди иногда думали, что это от смущения, но Зелиха считала, что это признак неуверенности.

Опершись на локоть, она пожала плечами:

– Я могу слушать то, что хочу, и так, как хочу.

Но вместо того, чтобы поругаться с ней и уйти, хлопнув дверью, Мустафа замер. Кажется, ему что-то пришло в голову.

– Зачем ты носишь такие короткие юбки?

Оторопев от столь неожиданного вопроса, Зелиха уставилась на брата и впервые заметила, какой мутный у него взгляд. Похоже, в этом году он окончательно стал задротом.

Она так вслух и сказала:

– Задрот.

Мустафа притворился, что не слышал, обвел глазами комнату и спросил:

– Это что, моя бритва?

– Да, – призналась Зелиха, – я собиралась поставить ее на место.

– И что ты делала моей бритвой?

– Тебя не касается, – ответила она несколько неуверенно.

– Не касается? – нахмурился Мустафа. – Ты пробираешься в мою комнату, воруешь мою бритву, бреешь ноги, чтобы потом демонстрировать их мужикам в округе, и еще говоришь, что это не мое дело? Послушай, что я тебе скажу. Ты, черт возьми, ошибаешься, милочка! Мое дело следить за тем, чтобы ты вела себя прилично.

Зелиха сверкнула глазами:

– Ты бы нашел себе другое занятие. Пойди подрочи лучше!

Мустафа стал пунцовым. Он с ненавистью посмотрел на сестру. В последнее время стало очевидно, что у него проблемы с женщинами. Несмотря на то что Мустафа вырос, окруженный множеством женщин, как старых, так и молодых, и привык быть в центре их внимания, он фатально отставал от сверстников во всем, что касалось взаимодействия с противоположным полом. В свои двадцать лет он словно застрял на опасном пороге между мальчиком и мужчиной. Он не мог ни вернуться назад, ни перескочить вперед. Он только чувствовал, что в его нынешнем положении было тревожно и небезопасно, и это ему не нравилось. Мустафе внушали отвращение пробудившиеся в его теле плотские желания, но они же были для него постоянным соблазном. Прежде ему удавалось сдерживать свои порывы, не в пример одноклассникам, которые только и делали, что мастурбировали. С тринадцати до девятнадцати лет он успешно подавлял «ЭТО», как он называл мастурбацию.

Но в прошлом году он завалил вступительные экзамены в университет, и, словно в отместку за многолетнее самобичевание и самоуничижение, желания проснулись с новой силой, и «ЭТО» завладело Мустафой. Оно настигало его повсюду, в любое время дня и ночи. В ванной, в подвале, в туалете, в постели, в гостиной, а порой, когда он тайно пробирался в комнату младшей сестры, в ее кровати, на ее стуле, у ее стола… «ЭТО» требовало безоговорочного подчинения, как этакий старый самодур. И Мустафа подчинялся, но никогда не делал этого правой рукой. Правая рука была для чистых дел, чистых и священных. Правой рукой он прикасался к Корану, перебирал четки, открывал запертые двери. Правой рукой он почтительно подносил к губам руки стариков. На правой руке лежало благословение, а вот левая была для всякой мерзости. И мастурбировать он мог исключительно левой.

Однажды ему приснилось, что он мастурбирует на глазах у отца. Лицо отца ничего не выражало, он просто сидел за столом и смотрел. Мустафа хорошо помнил этот взгляд: так отец смотрел на него восьмилетнего в день, когда ему сделали обрезание. Он помнил и несчастного мальчика в пышной кровати под атласными покрывалами, почти погребенного под горой всяких подарков, как он лежал там и ждал, что вот сейчас возьмут и отрежут, а вокруг толпились родственники и соседи, болтали, ели, плясали, а иные развлекались тем, что его поддразнивали; семьдесят человек собралось праздновать его превращение из мальчика в мужчину.

В этот самый день, после того как они все сделали, после того как Мустафа страшно и дико закричал, отец подошел к нему, поцеловал в щеку и спросил:

– Сын мой, ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал?

Мальчик покачал головой. Нет, никто никогда не видел, чтобы отец плакал.

– Сын мой, ты когда-нибудь видел, чтобы твоя мать плакала?

Мустафа с жаром закивал. Мама постоянно плакала.

Левент Казанчи ласково улыбнулся сыну:

– Ты теперь мужчина, вот и веди себя как мужчина.

Мастурбируя, Мустафа никогда не осмеливался полностью спустить штаны, чтобы не застукали, но еще и потому, что мешал призрак отца, вновь и вновь шептавший ему эти слова. В прошлом году тело как-то умудрилось одержать победу не только над его собственной волей, но и над строгим взглядом отца. Он словно какую-то болезнь подхватил, а Мустафа не сомневался, что это что-то вроде болезни, и теперь мастурбировал в любое время дня и ночи. Прекрати. Не могу. Прекрати. Не могу. Ему снилось, что родители застукали его. Они ломились в дверь, выбивали ее, заставали его с поличным. Поднимался крик и вой, причем мама целовала и гладила его, а отец плевал на него и больно колотил. А мама, словно целебной мазью, смазывала ссадины ашуре. Он просыпался весь в поту, содрогаясь от ужаса и отвращения, и, чтобы немного успокоиться, мастурбировал.

Но Зелиха и не подозревала обо всем этом, когда бросила ему в лицо глумливые слова.

– У тебя стыда нет, – сказал Мустафа. – Ты не умеешь разговаривать со старшими. Тебе нет дела, когда мужчины свистят тебе вслед. Одеваешься, как шлюха, и еще хочешь, чтобы тебя уважали?

Зелиха презрительно усмехнулась:

– А в чем проблема? Ты что, боишься шлюх?

Мустафа молча посмотрел на нее. Он уже месяц как открыл для себя самую злачную улицу в Стамбуле. За этим можно было пойти и в другие места, не такие дешевые, не такие низкопробные, не такие гнусные. Но он нарочно пошел именно туда: чем грубее, чем гаже, тем лучше. Среди жавшихся друг к другу обшарпанных домов, среди вони и грязи ходили мужчины и отпускали сальные шутки, не потому что им было как-то особенно весело, а просто хотелось посмеяться. Во всех комнатах на всех этажах были проститутки. Они всегда были готовы взять твои деньги, но все равно не преминули бы потом опустить тебя, как мужчину. Он вернулся оттуда весь разбитый и словно измазанный грязью.