Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Эти слова повергли Асию в некоторое замешательство. Но пробежавшая по ее лицу мрачная тень быстро рассеялась, и наконец пришло в голову спросить:

– А третья новость, с которой ты еще не определился?

– Я сегодня уже четвертый день как не пью. Ни капли. И знаешь почему?

– Ну, наверное, ты снова пошел к анонимным алкоголикам, – предположила Асия.

– Нет! – обиженно процедил Карикатурист-Пьяница. – Потому что с нашей последней встречи прошло четыре дня, а я хотел быть трезвым, когда мы увидимся. Ты ведь единственное, что побуждает меня стать лучше. – Он покраснел. – Это все любовь. Я влюблен в тебя, Асия.

Ее карие глаза скользнули по стене и остановились на одной из рамок. Это была фотография изрытой колесами трассы в Монголии, на которой в 1997 году проходили соревнования «Кэмел-трофи». Вот бы там оказаться, пересекать пустыню Гоби на джипе 4 × 4, в тяжелых грязных ботинках и солнечных очках, так, чтобы вместе с пóтом выходили все тревоги, стать легкой, как ничто, стать легкой, как гонимый ветром сухой лист, и таким листом влететь в какой-нибудь затерянный в монгольских степях буддийский монастырь.

– Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега, – я расскажу тебе историю со счастливым концом.

Ованес Стамбулян поджал губы, в голове лихорадочно роились мысли, водоворот слов затягивал все глубже и глубже. В каждой новой строчке отражались уроки прошедших поколений, некоторые из них приводили в уныние, иные – наоборот, наполняли воодушевлением, но все в равной степени доносились отзвуком каких-то иных времен, времен без начала и конца. Детские сказки – самые старые истории на свете, в них доносятся призрачные голоса давно ушедших поколений.

Бессознательная потребность закончить охватила его с неудержимой силой. Он начинал писать, когда вокруг было не очень-то весело, и сейчас, не мешкая, должен был довести работу до конца, как если бы от этого зависела судьба всего мира, как если бы, завершив свой труд, он мог бы сделать его чуть-чуть менее безотрадным.

– Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка. – Расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку. Но предупреждаю, я улечу прочь, как только услышу что-то грустное.

После того как солдаты увели Ованеса Стамбуляна, родные много дней не решались зайти в его кабинет. Они ходили по всем остальным комнатам, а эту дверь даже не открывали, словно он сидел там внутри и работал день и ночь. Но в какой-то момент охватившее весь дом уныние стало столь явным и невыносимым, что больше не было смысла притворяться, будто все может вернуться на круги своя. И Армануш решила, что лучше им какое-то время пожить у ее родителей в Сивасе. Только тогда они вошли в кабинет Ованеса Стамбуляна и обнаружили там незавершенную рукопись «Голубка-потеряшки и Блаженной Страны». А между страниц нашли и брошь в виде граната.

Там, на отцовском письменном столе из орехового дерева, Шушан Стамбулян впервые увидела эту брошь. Все прочие события того злополучного дня изгладились из ее памяти, но брошь она помнила. Быть может, ее заворожило мерцание рубинов, быть может, она забыла все остальное от ужаса, когда в один день у нее на глазах весь мир вдруг распался на куски.

В любом случае Шушан никогда не забывала про брошь. Ни когда ее, полумертвую, бросили на дороге в Алеппо. Ни когда две турецкие женщины, мать и дочь, подобрали и выходили ее. Ни когда бандиты забрали ее и отвезли в приют. Ни когда из Шушан Стамбулян она превратилась в Шермин 626. Ни когда много лет спустя Реза Селим Казанчи по счастливой случайности наткнулся на нее в этом самом приюте и, узнав, что это племянница его покойного мастера Левона, решил взять ее в жены. Ни когда она на следующий день должна была стать Шермин Казанчи, ни даже когда она, еще сама будучи ребенком, должна была стать матерью.

Повитуха-черкешенка задолго до родов определила пол ребенка по форме живота и по еде, на которую ее тянуло. Крем-брюле из модных шикарных кондитерских, яблочный штрудель из булочной, которую открыли бежавшие из России белые эмигранты, домашняя пахлава, конфеты и всевозможные сладости… И ни разу за всю беременность ей не захотелось съесть что-нибудь соленое или кислое, как непременно было бы, будь она беременна девочкой.

И действительно, это был мальчик, мальчик, рожденный в тяжелые времена.

– Аллах да благословит моего сына и дарует ему жизнь более долгую, чем всем его предкам, – сказал Реза Селим Казанчи, когда повитуха протянула ему новорожденного.

Он поднес губы к правому уху младенца и возвестил ему имя, которое ему предстояло носить впредь:

– Ты нарекаешься Левоном.

Это имя Реза Селим избрал не только потому, что хотел почтить память мастера, научившего его делать котлы. Назвав сына Левоном, он также надеялся сделать ответный жест и порадовать принявшую ислам жену. Поэтому он избрал для сына имя Левон и, как подобает доброму мусульманину, троекратно повторил его: «Левон! Левон! Левон!»

Между тем Шермин Казанчи хранила каменное молчание.

Три раза прозвучало имя и вскоре откликнулось подозрительным вопросом.

– Левон? Это разве мусульманское имя? Не может быть такого имени у мальчика-мусульманина, – заартачилась повитуха.

– У нашего – может! – отрезал Селим Казанчи и всякий раз отвечал именно так. – Я принял решение. Имя его будет Левон.

Но когда пришло время регистрировать ребенка официально, он пошел на попятный.

– Как звать мальчика? – спросил долговязый раздражительный секретарь, не поднимая головы, склоненной над гигантской тетрадью в матерчатом переплете с бордовым корешком.

– Левон Казанчи.

Чиновник сдвинул очки на переносицу и впервые пристально посмотрел на Резу Селима Казанчи.

– Казанчи и правда прекрасная фамилия, но Левон… Это еще что за имя для мусульманина?

– Это не мусульманское имя, но его носил один хороший человек, – с напряжением ответил Реза Селим Казанчи.

– Что?! – повысил голос чиновник и продолжил с осознанным самодовольством: – Я знаю, что Казанчи – весьма влиятельное семейство. Имя вроде Левона сослужит вам дурную службу. Если я запишу мальчика как Левона, у него могут быть трудности в будущем. Все будут принимать его за христианина, хотя он стопроцентный мусульманин… Или я ошибаюсь? Разве он не мусульманин?

– Конечно-конечно, – поспешил заверить Реза Селим, – слава Аллаху!

Он подумал было признаться чиновнику, что мать мальчика – принявшая ислам армянка и имя он выбрал ради нее, но что-то подсказало ему, что лучше промолчать.

– Ну, тогда при всем уважении к доброму человеку, в честь которого вы хотите назвать ребенка, давайте внесем небольшие изменения. Подберем какое-нибудь исламское имя, и, если вам угодно, пускай оно звучит похоже на «Левон». Как насчет имени «Левент»? – И прибавил ласково, слишком ласково, так что тон совсем не вязался с суровым смыслом его слов: – В противном случае, боюсь, я не смогу его зарегистрировать.