Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Уже не раз бывало, что Мустафа с трудом удерживался от того, чтобы признаться жене, рассказать, что она знает лишь одну его сторону. Но чаще ему нравилось изображать человека без прошлого, человека, культивировавшего в себе отрицание. Это беспамятство было осознанным, хотя и не по расчету. Словно у него в голове была дверца, которая никогда не закрывалась, и через нее все равно просачивались какие-то воспоминания. А с другой стороны, некая сила заставляла ворошить то, что его мозг так аккуратно стер. Эти два потока сопровождали его всю жизнь. И сейчас в родительском доме, под пронзительным взглядом старшей сестры, он понимал, что один из этих потоков неизбежно ослабеет. Если он останется здесь еще, то начнет вспоминать. И каждое воспоминание повлечет за собой другое. В тот самый миг, когда он вновь переступил порог родительского дома, разрушились чары, столько лет защищавшие от его же собственных воспоминаний. Разве он мог и дальше укрываться в своем искусственном беспамятстве?

– Мне надо кое-что у тебя спросить, – произнес Мустафа и жадно глотнул воздух ртом, почти как ребенок, которого наказывают, между двумя шлепками.

Кожаный ремень с медной пряжкой. Мальчиком Мустафа гордился тем, что никогда не плакал, ни единой слезинки не проливал, когда отец доставал свой кожаный ремень. Но, научившись сдерживать слезы, он ничего не мог поделать с этим судорожным вдохом. Как он это ненавидел! Вечно цепляться за глоток воздуха, за пятачок пространства, за каплю любви.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Меня кое-что гложет некоторое время…

В его обычно спокойном голосе можно было услышать лишь легкий намек на страх. От проникавшего сквозь занавески лунного света на турецком ковре образовался маленький круг. Сосредоточенно глядя на световое пятно, он наконец решился задать свой вопрос:

– Кто отец Асии?

Быстро обернувшись к сестре, Мустафа успел заметить, как исказилось ее лицо, но Бану сразу взяла себя в руки.

– Когда мы встречались в Германии, мама сказала, что Зелиха родила от какого-то человека, с которым была коротко обручена, а потом он ее бросил.

– Мама тебя обманула, – перебила его Бану, – но какое это имеет значение? Асия выросла без отца. Она не знает, кто он. И в семье никто не знает, – добавила она поспешно. – Никто, кроме Зелихи, понятное дело.

– И ты тоже? – недоверчиво спросил Мустафа. – Я слышал, ты самая настоящая прорицательница. Фериде говорит, ты подчинила себе парочку злых джиннов и можешь от них все узнавать. Похоже, у тебя полно клиентов. И ты мне будешь говорить, что ничего не знаешь по такому важному вопросу? Неужели твои джинны ничего тебе не открыли?

– Вообще-то, открыли, – призналась Бану. – Лучше бы мне не знать того, что я знаю.

У Мустафы при этих словах заколотилось сердце. Окаменев от ужаса, он закрыл глаза, но даже сквозь сомкнутые веки чувствовал пронзительный взгляд Бану. И не только его. В темноте зловеще поблескивала еще одна пара пустых, леденящих душу глаз. Должно быть, это ее злые джинны. А впрочем, это все ему, наверное, приснилось, потому что, когда Мустафа Казанчи снова открыл глаза, в комнате не было никого, кроме него и жены.

Но у кровати стояла мисочка ашуре. Мустафа пристально посмотрел на нее и вдруг понял, почему ее туда поставили, что именно ему предлагали сделать. Выбор был за ним… за его левой рукой.

Он посмотрел на свою левую руку, лежавшую рядом с миской. Улыбнулся при мысли о том, какая у нее власть. Его рука могла взять эту миску, а могла – оттолкнуть. Если он выберет второй вариант, то наутро снова проснется в Стамбуле. Встретит Бану за завтраком. Они не будут вспоминать об этом ночном разговоре. Сделают вид, что этой мисочки с ашуре просто не было, ее никогда не варили и не подносили. Но, если выбрать другой вариант, круг замкнется. Ведь он уже достиг рокового для мужчин Казанчи возраста, и смерть в любом случае была не за горами, так что днем раньше, днем позже, какая разница. Где-то из глубины его памяти всплыла одна старинная легенда – о человеке, который бежал на край земли, чтобы спастись от ангела смерти лишь для того, чтобы встретить его именно там, где им было суждено встретиться.

Это был выбор не столько между жизнью и смертью, сколько между смертью осознанной и смертью случайной. Он не сомневался, что с таким наследием все равно скоро умрет. А теперь его левая рука, его грешная рука, могла выбрать, когда и где ему умирать.

Он вспомнил записку, которую засунул между камнями в стене часовни Эль-Тирадито. «Прости меня, – написал он в ней. – Я смогу быть, только если прошлого не станет».

Сейчас он чувствовал, что прошлое возвращалось. И чтобы оно было, должно не стать его.

Все эти годы его тихо грызло мучительное раскаяние, понемногу, изнутри, с виду и не скажешь. Но, возможно, сейчас пришел долгожданный конец борьбе между забвением и памятью. Подобно морской глади, расстилающейся после отлива далеко-далеко, насколько хватит взгляда, воспоминания прошлого возникали здесь и там среди отхлынувших вод.

Мустафа протянул руку к ашуре. Он стал есть осознанно, понимая, что делает, понемножку, смакуя каждую ложечку.

Какое облегчение – взять и уйти сразу и от прошлого, и от будущего. Как хорошо просто взять и уйти.

Он едва успел доесть последнюю ложечку, как у него перехватило дыхание от жесточайшего желудочного спазма. Две минуты спустя он вовсе перестал дышать.

Так Мустафа Казанчи умер в сорок лет и девять месяцев.

Его тело очистили куском травяного мыла, благоуханным, чистым и зеленым, как райские пастбища. Его терли, мыли и ополаскивали, а потом, нагого, оставили сохнуть на плоском камне во дворе мечети. Затем окутали хлопковым саваном из трех полотнищ, положили в гроб и, несмотря на то что старики настоятельно советовали похоронить его в тот же день, погрузили в катафалк, чтобы отвезти обратно в особняк Казанчи.

– Вы никак не можете забрать его домой! – воскликнул тщедушный служитель, совершавший омовение тела.

Он перегородил выход со двора и обвел всех присутствующих хмурым взглядом:

– Во имя Аллаха, он начнет смердеть. Вы же его позорите.

Где-то в середине его тирады начал накрапывать дождик, падали редкие, неуверенные капли, словно дождь тоже захотел принять участие в происходящем, но не знал, чью сторону принять. Похоже, этот мартовский вторник, а март в Стамбуле, как известно, взбалмошный и выводящий из равновесия месяц в году, передумал быть весенним днем и решил, что относится к зиме.

– Да, но брат-омыватель, – фыркнула тетушка Фериде, для которой этот нервный человек тотчас стал частью ее мира гебефренической шизофрении, мира, который всех был готов поглотить и всех уравнивал. – Мы отвезем его домой, чтобы все могли посмотреть на него в последний раз. Видишь ли, мой брат столько лет прожил за границей, что мы почти забыли его лицо. Спустя двадцать лет он возвращается в Стамбул и на третий день испускает дух. Он умер так неожиданно, что соседи и дальние родственники не поверят, что он умер, если не увидят тело.