Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

– Похоже на то, что консервативная партия власти обескровлена. Какие у них шансы на победу?

– Сволочи! Да это просто банда лжецов, – вместо ответа проворчала бабушка Гульсум. На коленях у нее было блюдо с горой риса, который она перебрала перед варкой, на случай если попадутся камушки или шелуха. – Только и знают, что наобещать народу с три короба и напрочь забыть все свои обещания на второй день после выборов.

Сидевший в кресле у окна Мустафа взглянул на мать поверх газеты:

– А как насчет оппозиционной партии? Социал-демократы?

– Без разницы, – последовал ответ, – они все – шайка обманщиков. Все политики – продажные твари.

– Все было бы иначе, будь у нас в парламенте больше женщин, – подключилась к беседе тетушка Фериде, облаченная в подаренную Роуз футболку с надписью: «I love Arizona».

– Мама права. Если меня спросить, в этой стране есть единственная достойная доверия организация, и это – армия, – заявила тетушка Севрие. – Слава богу, есть наша турецкая армия! Если бы не она…

– Да, но они должны разрешить женщинам служить, – перебила ее тетушка Фериде, – вот я лично пошла бы.

Асия перестала переводить для сидевших рядом с ней Роуз и Армануш и, хохоча, сказала по-английски:

– Одна тетка у меня феминистка, другая – непоколебимая милитаристка. И они прекрасно ладят. Вот дурдом!

Вдруг бабушка Гульсум, неожиданно встревожившись, обернулась к сыну:

– А ты, дорогой? Ты когда собираешься отслужить?

Роуз, которая, несмотря на мгновенный перевод, с трудом следила за разговором, повернулась к мужу, хлопая глазами.

– Обо мне не волнуйся, – сказал Мустафа, – мне не придется служить полный срок, надо только оплатить небольшой штраф и предоставить им свидетельства того, что я живу и работаю в Америке. Все ограничится базовым курсом. Месяц, не больше.

– А для этого не установлен крайний срок?

– Да, конечно, – ответил Мустафа, – надо пройти курс, пока не исполнится сорок один.

– Ну, тогда тебе надо пойти в этом году, – сказала бабушка Гульсум, – тебе ведь сейчас сорок…

Тетушка Зелиха, сидевшая на другом конце стола и красившая ногти блестящим вишневым лаком, подняла голову и неожиданно прошипела, метнув на брата злобный взгляд:

– О, какой роковой возраст! В этом возрасте умер твой отец, и дед, и прадед тоже… А теперь тебе самому сорок стукнуло. Ты, наверное, места себе не находишь, братик… Так близко подойти к смерти…

Повисла такая тишина, что Асия невольно сжалась.

– Как ты можешь так разговаривать с братом? – Бабушка Гульсум встала, держа в руках блюдо с рисом.

– Я могу говорить, что мне угодно и кому угодно, – передернула плечами тетушка Зелиха.

– Ты меня позоришь. Убирайся, милочка! – рявкнула бабушка Гульсум низким стальным голосом. – Немедленно убирайся из моего дома!

Так и не докрасив два ногтя, тетушка Зелиха оставила кисточку в бутылочке с лаком, отодвинула стул и ушла.

На третий день Мустафа сказался больным и целый день не выходил из комнаты. У него был жар, лишивший его не только сил, но, судя по всему, и способности говорить. Мустафа все больше молчал. Он осунулся, во рту пересохло, а глаза покраснели будто от слез или с похмелья. Он часами неподвижно лежал на спине и изучал еле различимые пыльные узоры на грязном потолке.

Тем временем Роуз, Армануш и три тетушки разгуливали по стамбульским улицам, особенно по тем, где были расположены торговые центры.

В ту ночь они легли спать раньше обычного.

– Роуз, милая, – прошептал Мустафа, гладя тонкие белокурые волосы жены.

Его всегда успокаивали ее прямые светлые гладкие волосы. Они словно окутывали его нежным покровом, отгораживали от всего этого темноволосого мира, мира его прошлого, мира, где осталась его семья. Она лежала рядом, такая теплая и мягкая.

– Роуз, любимая, по-моему, нам пора возвращаться. Давай завтра полетим домой.

– Ты с ума сошел? Да у меня до сих пор джетлаг, и все тело ломит.

Роуз зевнула и устало потянулась. В купленной сегодня на Гранд-базаре атласной вышитой ночной рубашке она казалась бледной и утомленной не столько джетлагом, сколько неистовым шопингом.

– Да что ты так дергаешься? Это же твоя семья. Ты что, и пару дней с ними побыть не можешь?

Она натянула мягкое покрывало до самого подбородка и, зарывшись в теплой постели, прижалась к нему грудью. Погладила его по руке, словно умасливала маленького мальчика, очень мягко, осторожно поцеловала в шею и попыталась отстраниться, но он, изголодавшись, хотел большего.

– Все хорошо, – сказала Роуз и вся вдруг напряглась, ее дыхание участилось, но тут же стихло. – Я так устала, прости, милый… Еще пять дней – и поедем домой. – С этими словами она выключила свет и через несколько секунд уже спала.

А Мустафа остался лежать в полутьме, разочарованный от неудовлетворенного желания. Глаза слипались, но уснуть явно не удастся. Он пролежал так довольно долго, когда в комнату постучали.

– Да?

Дверь со скрипом отворилась, и мгновение спустя в комнату заглянула тетушка Бану.

– Можно войти? – спросила она приглушенным, робким голосом.

Раздавшиеся в ответ звуки можно было более-менее истолковать как «да», и она осторожно прокралась по комнате, босыми ногами утопая в пушистом ковре. Ее красный платок таинственно светился в полутьме, а темные круги под глазами придавали ей призрачный вид.

– Ты весь день к нам не спускался. Я просто хотела тебя проведать, – прошептала она, поглядывая на Роуз, которая, обняв подушку, крепко спала на другой стороне кровати.

– Мне было нехорошо, – сказал Мустафа, посмотрев на нее, и отвернулся.

– Вот, держи, брат. – Бану протянула ему вазочку с ашуре, украшенную гранатовыми зернами. – Мама сварила для тебя целый котел. – Ее серьезное лицо осветилось улыбкой. – Надо сказать, что готовила, конечно, она, но украшала вазочки я.

– Спасибо, ты так добра, – проговорил Мустафа, запинаясь, и почувствовал, что у него мороз пробежал по коже.

Он всегда побаивался старшей сестры. Под испытующим взглядом Бану он потерял последние остатки голоса. Она имела привычку пристально изучать других, оставаясь при этом непроницаемой. Бану была полной противоположностью Роуз: уж ее насквозь не увидишь. Прозрачность явно не относилась к числу ее добродетелей. Напротив, она была как написанная тайными знаками сокровенная книга. Как ни старался Мустафа понять, что у нее на уме, ему было в жизни не разгадать таинственное выражение ее лица. И все же, принимая вазочку с ашуре, он постарался изобразить благодарность.

Последовала тяжелая, бездонная тишина. Никогда еще тишина не казалась Мустафе такой безжалостной. Даже Роуз словно почувствовала что-то и заворочалась во сне, но не проснулась.