Имоджен Кили - Белая мышь [litres]

– Нет, мэм. Пожалуйста, сообщите, если вы увидите или услышите что-то подозрительное.

– Конечно.

Послышался звук удаляющихся шагов, входная дверь открылась и снова закрылась. Нэнси глубоко вздохнула. Ей вспомнилась фраза: «А родственные души встречаются не так редко, как я думала» . Она улыбнулась. Когда-то, когда она прочла эти слова в книге, сидя под террасой дома матери, в её сердце вспыхнула надежда. Тогда над её головой тоже узкими полосками пробивался свет.

Она услышала, как хозяйка спокойно как ни в чём не бывало обратилась к ней сверху:

– Надеюсь, вы там со страху не умерли. Наверное, вам лучше будет подождать внизу некоторое время, на случай если они решат вернуться. Я приготовлю ужин. Кстати, меня зовут Селест.

Красивое имя, подумала Нэнси и провалилась в беспокойный сон.

Нэнси даже не поняла, что спит, пока её не разбудил скрип люка. Взяв радиостанцию – она по-прежнему весила целую тонну – она на трясущихся ногах полезла наверх, в кухню.

Стол был накрыт на двоих. Нэнси очень осторожно опустилась на стул. Селест выложила в белые фарфоровые глубокие тарелки жаркое, а затем тоже села и начала разрезать свежий батон. У Нэнси потекли слюнки.

– Ешьте, мэм.

Дважды Нэнси просить не пришлось. Еда была вкусная – курица, подлива, морковь, лук-порей, воздушный свежий хлеб. Блаженство. Чистое блаженство.

– Значит, вы очень опасная женщина? – спокойно спросила Селест, приступив к ужину. – Ничего можете не рассказывать, мне лучше ничего не знать. Я лишь надеюсь, что вы в долгу у них не останетесь.

Нэнси кивнула, не переставая жевать.

– Где ваш муж? – спросила она, проглотив еду и ощущая счастье.

– Я вдова. Мой муж Ги был убит во время оккупации.

– Сочувствую.

Селест ответила не сразу. Некоторое время они ели молча, слушая лишь стук ложек о тарелки.

– Я держусь, хотя управляться с фермой очень тяжело. Но нужно делать то, что должно. Ради детей.

С лестницы донёсся скрип, и Нэнси развернулась, на секунду испугавшись, что всё это – доброта, еда – были лишь жестокой шуткой и что гестапо всё ещё в доме. Но это была маленькая девочка, которая помешала обыску. Она была худа как тростинка, с длинными чёрными волосами до пояса. На ней была голубая ночная рубашка, а в руке она держала за лапу плюшевого мишку.

– Маман?

– В постель сейчас же, Мария!

Девочка выпятила нижнюю губу.

– Но я голодна, и я не устала.

Селест подняла руку.

– Ты ела. В постель. Сейчас же.

Девочка от злости бросила мишку, и он полетел вниз по лестнице, а сама она пошла наверх и хлопнула дверью своей комнаты.

Селест пошла и подняла медведя, отряхнула его и посадила в кресло-качалку у камина. Нэнси представила, что ночью девочку замучает чувство вины, и на рассвете она спустится вниз и с облегчением обнаружит, что ему не было слишком жёстко и холодно спать.

– Очень опасная женщина, – пошутила Нэнси.

Селест вернулась к столу и снова взяла ложку.

– Надеюсь. Надеюсь, в ней останется твёрдость. Тяжело растить ребёнка одной. Она считает, что я тиран, но я лишь пытаюсь выжить.

Перед глазами Нэнси возник до боли знакомый образ её собственной матери. Когда Нэнси возвращалась из школы, мать отворачивалась от кухонного шкафа, хлопнув дверью, бросала на пол её куртку и сразу начинала орать. Сейчас, правда, она впервые заметила, что кухонные ящики из её воспоминаний были пусты, а одежда матери – поношена и застиранна. К горлу подступил ком.

– Вы хорошая мать.

Селест кивнула, приняв комплимент как должное.

– Вы доели? Давайте мне ваше платье, я его постираю, а вы пока вымойтесь и обработайте раны. Пока платье сохнет, вы можете немного поспать, а затем продолжите путь.

Свежие бинты на бёдрах продержались километров двадцать пять, но как только дорога пошла вверх, они перекрутились и сползли, оголив израненную плоть. Бинты на лодыжках подержались ещё восемь километров. Раз. Два. Раз. Два. Она жала на педали одной ногой, другой ногой, метр за метром преодолевая в тени дубов неровную просёлочную тропу. Было прохладно, но лес был необычно тих – ни пения птиц, ни шелеста листьев от лёгкого ветра. Нэнси слышала только собственное дыхание.

Подъём был чересчур крутым. На плоскогорье можно было бы войти в монотонный ритм, при котором боль не чувствуется так остро, но на перепадах высоты это было невозможно. Каждый оборот колёс приносил новую муку. Ремни от радиостанции впивались ей в плечи, а на спине, там, где давил край ящика, кожа стёрлась до мяса. Впереди было ещё бог знает сколько километров – почти весь путь.

Мысли настигали её в виде вспышек и образов. Вот Анри до войны читает за завтраком газету, отпивая из чашки кофе. Лунная ночь, Антуан выстреливает себе в голову. Секретарь в штабе «Свободных французских сил». Бём прижимает ладонь к окровавленному лицу. Раз. Два. Раз… Два… Она знала, что скоро будет перекрёсток и тропа перейдёт в дорогу с щебёночным покрытием. Там будут патрули. Она сможет свернуть с неё через полтора километра, но эти полтора километра она в опасности.

Становилось теплее, даже в тени. Она повернула на главную дорогу, и подъём стал ещё круче. Кровь, вслед за ручейками пота, текла по внутренней поверхности бёдер. Она посмотрела наверх. Солнце уже миновало зенит, а с фермы она выехала на рассвете. Это значит, она в пути семь часов? Они показались считаными минутами и в то же время целой вечностью.

За спиной она услышала гул бензинового двигателя. Чёрт. Это немцы.

Вытерев пот с глаз, она посмотрела направо и налево. По обеим сторонам рельеф уходил вверх, а придорожные канавы, покрытые зарослями, были недостаточно глубоки. Придётся продолжать крутить педали в надежде, что те, кто едет сзади, не ищут женщину с ящиком на спине. Ей нужно выглядеть обычной женщиной, которая проехала всего пару километров из одной деревни в другую. Подними голову, Нэнси. Выпрями плечи, Нэнси. Улыбайся. Делай вид, что тебе хорошо. Её трясло от боли. Шум двигателей становился всё громче, и вот они уже поравнялись с ней, обгоняют. Ярко-зелёный брезент, огромные колёса, облако пыли. Она продолжала смотреть вперёд, подняв голову.

Один. Два. Три фургона. Они даже не притормозили, лишь дали чуть в сторону, чтобы не сбить её. Последний был набит немцами в серых касках и зеленоватых гимнастёрках, сидящими на скамьях лицом к лицу. По правой стороне с краю сидел рядовой, которому вряд ли исполнилось двадцать. Он улыбнулся ей и поднял руку, еле заметно помахав. Она улыбнулась ему в ответ и улыбалась до тех пор, пока они не скрылись за следующим поворотом.

Тропа, на которую она свернула с главной дороги, тоже была холмистой. Где-то Нэнси ехала по земле, где-то – по гравию. То и дело встречались участки глины и грязи. Дорога шла то вверх, то вниз. То вверх, то вниз. Велосипед трясся и отскакивал от кочек, тонул в рытвинах и проваливался в колею, проделанную гужевыми повозками. День близился к завершению, и теперь это был просто вопрос времени. Дорога вилась между полей, затем крутой спуск к широкому и мелкому ручью. На дороге валялась упавшая после летнего ливня толстая ветка, которую ещё не успели убрать.