Борис Акунин - Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике [litres]

Напряженная сцена: Чернышевский у Герцена. Рис. Ю. Казмичева [81] Ю. Казмичев. Встреча Герцена с Чернышевским в Лондоне. 1859. Из открытых источников.

О содержании разговоров непосредственные участники потом оставили разноречивые и весьма смутные свидетельства, поэтому тут – полная воля вашему авторскому воображению. Известно лишь, что собеседники друг другу категорически не понравились, что разговор получился резким и закончился на нервной ноте.

Сотрудник «Современника» М. Антонович рассказывает – несомненно со слов самого Николая Гавриловича: «Чернышевский сейчас же встал и немедленно стал прощаться с Герценом, который пытался его остановить, но он сказал, что ему некогда, что он спешит и ему надобно скоро уезжать, и он ушел немедленно».

Впоследствии Чернышевский говорил, что наделал в своей жизни много глупостей, но самой колоссальной из них была поездка к Герцену.

Ну вот. Сюжетная рамка и действующие лица вам известны. Несимпатичные враги России встречаются, чтобы затеять козни против отечества, но переругиваются между собой. Можете назвать новеллу «Пауки в банке».

На предыдущем занятии у нас была проблема с конфликтом: когда хорошее сражается с «еще более лучшим», это скучно. Здесь такого затруднения не возникнет. Несимпатичные персонажи по части конфронтации молодцы, ведь ими движет не любовь, а разные ее сюжетно продуктивные противоположности. (У слова «любовь», как известно, не один антоним, а несколько: «ненависть», «отвращение», «безразличие»).

Но возникает другая сложность. Нехорошему герою не хочется сочувствовать и тем более не хочется с ним идентифицироваться, а это наносит удар по главному волшебству литературы – временному перевоплощению читателя в другого человека.

И тем не менее талантливо написанный текст успешно проделывает с бедной аудиторией эту болезненную операцию. Вот почему так дискомфортно (нарочно употребляю это неприятное слово) читать «Мелкого беса» или «Парфюмера».

Вы как автор обязаны втиснуть своего читателя в змеиную шкуру негодяя, предателя или преступника. Это, как говорится, задача непростая, но интересная.

Отрицательные персонажи, как и положительные, могут быть скучными и нескучными. Первые – интеллектуально убоги, мелки, насквозь понятны. Их внутренний механизм всегда один и тот же: что мне хорошо, то и прекрасно. Вслед за Конфуцием я называю их «сяожэнями», «мелкими людьми». «Сяожэни» вам тоже понадобятся, это серая скотинка армии Зла, его нижние чины, основной контингент. В повседневном существовании жизнь отравляют именно «сяожэни».

Но в литературном смысле гораздо отрадней работать с Демонами – масштабными, яркими злодеями. Это люди, наделенные талантом Зла и при этом подчас не ограничивающиеся сугубо шкурной мотивировкой, – им нужна власть над чужими судьбами или душами. Демоны опасны, но за ними очень интересно наблюдать – в литературе, разумеется.

Несмотря на ограниченность заданного объема, давайте попробуем изобразить обе разновидности. Назначим Герцена с Чернышевским «демонами», а Огарева с Тучковой «сяожэнями». (Попросив у их прототипов прощения. Они все, включая Наталью Алексеевну, сами были писатели, поэтому, уверен, отнесутся к нашему опыту без обиды. И потом мы ведь, в отличие от автора «Дара», не со зла, а понарошку).

В жанровом отношении пускай это будет пикареска, плутовская проза. Но не лукаво-веселая, не «Двенадцать стульев», а неприятная, в духе «Села Степанчикова» или «Ибикуса». Фома Опискин – классический «демон», хоть и локального масштаба; Семен Невзоров – классический «сяожэнь».

Давайте возьмем «Похождения Невзорова, или Ибикус» и в качестве стилистического камертона. Алексею Николаевичу Толстому отлично давалось колючее, желчное письмо, выставлявшее персонажей в неприглядном свете. Положительные герои у этого автора обычно несколько трафаретны, но пакостники такие убедительные, что залюбуешься:

«Семен Иванович, – нужно предварить читателя, – служил в транспортной конторе. Рост средний, лицо миловидное, грудь узкая, лобик наморщенный. Носит длинные волосы и часто встряхивает ими. Ни блондин, ни шатен, а так – со второго двора, с Мещанской улицы».

А вот настоящий гимн «сяожэньства»:

«Жить, жить! Он ясно видел себя в сереньком костюме с иголочки, на руке – трость с серебряным крючком, он подходит к чистильщику сапог и ставит ногу на ящичек, сверкающий южным солнцем. Гуляют роскошные женщины. Так бы и зарыться в эту толпу. И всюду – окорока, колбасы, белые калачи, бутылки со спиртом».

Почитайте «Ибикус», пропитайтесь ядом мизантропии – и бог помочь вам, друзья мои.

Трясясь по булыжнику в нелепой английской двуколке, Джабраил немузыкально насвистывал кавалерийский марш и вертел головой во все стороны. Никогда и нигде не мог усидеть спокойно даже минуты. Потому что движение – жизнь, а статичность – смерть.

«Джабраил» было шутливое прозвище, которое друзья ему дали по отчеству «Гаврилович». Хорошее прозвище. Христианский архангел Гавриил постен и глуп со своей лилией в деснице, зато мусульманский Джабраил – колосс, который ногами стоит на земле, а головой возвышается над облаками. Так и надобно жить на свете.

Еще остроносому, остролицему, остроглазому егозе нравилось воображать себя Робеспьером. У него и в кабинете висел портрет великого Максимилиана – малоизвестный, в очках. Тот тоже, представьте, был близорук. Близорукость остроте взгляда нисколько не мешает – наоборот. Когда не отвлекаешься на несущественные детали, лучше прозираешь главное.

Припев «В сабли, в сабли всех жондистов [82] Жондисты – польские повстанцы, сторонники Жонда. !» Джабраил пропел вслух, заменив одно слово. Получилось еще лучше: «В сабли, в сабли жирондистов!».

Портрет Чернышевского. Фоторепродукция со снимка В.-Я. Лауфферта. 1859. Российская государственная библиотека и Unknown artist. Maximilien de Robespierre (1758–1794). Sketch made from life during a session of the Convention. Из открытых источников.

«Жирондистами» он называл межеумочных либералов, в святилище которых сейчас и направлялся, чтобы решить дело лихим кавалерийским налетом – взять неприятеля врасплох, пока эмигрантская братия не донесла до Херцена, что в Лондон прибыл Чернышевский.

Он всегда называл предводителя жирондистов на немецкий манер, не «Герцен», а «Херцен». Во-первых, потому что за сто лет чужеземной жизни тот совершенно обиностранился и невредно было это подчеркнуть, а во-вторых, хеканье заставляло вспомнить отличную эпиграмму: «Нынче хер цена басням Герцена».