Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

«Ты все это знаешь, мам!» — восхитился Эжен, отбрасывая списки.

10 июля, четыре часа пополудни или около того

Делегация будет здесь через час.

— Вы никогда не выглядели более прекрасной, — почтительно сказал мне Бонапарт, рассматривая детали моего наряда, напоминавшего древнеримский. Распущенные локоны венчал филигранной работы золотой лавровый венок.

— Не слишком ли этот наряд современен? — Я рассматривала себя в зеркало.

— В том-то и дело. Старый мир встречается с новым и склоняется перед ним.

Да уж, новый мир… Я улыбаюсь, вспомнив, как Бонапарт отказался шнуровать сапоги шелковыми лентами. Зная аристократов, я боялась, что они посмеются над его кружевами и круглой шляпой.

— Да они скоро будут носить плебейские шнурки на обуви! — сказал Бонапарт, осторожно поцеловал меня и ушел в кабинет, к своим картам, документам и донесениям — изо дня в день, из ночи в ночь он занят этой работой. Выигранные сражения — всего лишь один из этапов, на следующем предстояло утвердить в Италии демократию.

— Прежние короли никогда так не трудились, — сказала я Лизетт и повернулась, чтобы рассмотреть себя в зеркале сбоку. В Италии я похудела из-за недуга, однако сейчас осталась довольна собой: худоба меня молодила.

В дверях появились капитан Шарль и Эжен, вместо пелерин на них были столовые скатерти, а вместо шляп — абажуры.

— Мы толшны иметь мир! — хором прокричали они с австрийским акцентом.

— Не заставляйте меня смеяться, — попросила я, не в силах сдержаться от хохота. — Весь грим смажется!

Двадцать минут двенадцатого

Все прошло хорошо! Я довольна, Бонапарт — нет. Готовлю ванну, чтобы его успокоить.

В целом дипломаты оказались приятными людьми, особенно граф де Кобленц, глава делегации, который прекрасно говорит по-французски.

— Предвижу много совместных приятных вечеров, — сказала я на прощание делегатам и, отважившись, добавила: — Граждане.

Граф де Кобленц, правильно понявший мои слова, улыбнулся и по-братски меня обнял.

Этот некрасивый, но веселый старик обладает свойственным аристократам талантом делать так, что все в их компании чувствуют себя непринужденно.

Мы говорили о «Сиде» Корнеля (части которого, как я с удивлением обнаружила, Бонапарт помнит наизусть); о новой эпической поэме Гёте «Герман и Доротея»; о теориях электричества и животного магнетизма; об опере Моцарта «Женитьба Фигаро». Бонапарт хвалил своего любимого Оссиана, что удивило австрийцев и, я заметила, произвело на них сильное впечатление: кто бы подумал, генерал-республиканец читает поэзию!

— Очаровательные ублюдки, — сказал Бонапарт, когда за австрийцами закрылись двери. — У них нет ни малейшего желания договариваться о мире.

14 июля

Сегодня вечером я уже готовилась лечь в постель, когда ко мне ворвался Бонапарт.

— Они упираются, — злился он, расхаживая туда-сюда перед гардеробом, заложив руки за спину. — Они не желают прийти к соглашению.

Бонапарт присел на табурет.

— А зачем им соглашаться? Пока роялисты собирают силы в Париже…

Он сжал кулаки.

Ла-Шомьер

Дорогая, до меня дошли слухи, что Лазара прочат в военные министры. Ваш муж будет получать приказы от Вашего бывшего любовника?

Боже мой!

18 июля, за полночь (не спится)

— Позвольте вас спросить… — Рука Бонапарта, скользнувшая по моему плечу, была холодна.

— Разумеется! — Я поцеловала его руку будто для того, чтобы согреть ее, согреть его.

— Насколько… насколько близки вы были с генералом Гошем?

— Мы были друзьями.

Бонапарт фыркнул:

— Вы были любовниками. Это всем известно.

Я натянула на себя простыню.

— В тюрьме — да.

Мне не хотелось открывать всю правду.

— Генерал Гош привлекает женщин. Его называют «кавалером спален».

— Бонапарт, пожалуйста, не будьте таким!

Отстранив руки Бонапарта, которыми тот пытался отгородиться от меня, я прижалась к нему, точно зная, чего он хочет.

1 августа

— Что означает Res non verba? — спросил Эжен, отрываясь от чтения «Монитёр».

«Res non verba» — девиз Лазара. Я заглянула сыну через плечо. В газете приводилась обращенная к солдатам речь Гоша.

— Это означает «Дела впереди слов», — сказала я, огорченная неспособностью сына перевести простую латинскую фразу. За дверью послышалось позвякивание шпор. Я торопливо сложила газету.

— Эжен, не говори при Бонапарте о генерале Гоше, — тихо предостерегла я, поднимаясь, чтобы приветствовать мужа.

27 июля, Ла-Шомьер

Дорогая, Лазара вынудили покинуть Париж, его подозревают в предательстве. Меня одолевают дурные предчувствия. Баррас отказывается говорить об этом. Если можете пролить свет на эту тайну, пожалуйста, дайте мне знать.

Вецлар

Роза, простите за это письмо. Отправляю его с курьером, которому доверяю, в противном случае я бы не компрометировал Вас подобным образом.

Сообщения о моем позоре найдете в газетах. Умоляю Вас верить мне, а не им: я не запятнал себя бесчестьем. Совесть моя чиста, но я несу бремя позора. Это не по своей воле. Заверьте сына, что я верен присяге, данной республике.

Если что-то случится, пожалуйста, умоляю Вас, помогите моей жене и ребенку.

Люблю Вас по-прежнему.

Письмо сожгите.

4 августа

В Париже что-то произошло, но что именно? Сегодня во время встречи Бонапарта с австрийской делегацией я почитала газеты у него в кабинете.

Насколько я понимаю, Лазара назначили военным министром, но затем разразился скандал оттого, что он слишком молод, и он подал в отставку. Вскоре его войска обнаружили под Парижем, в запретной зоне. Конституция запрещает войскам приближаться менее чем на двенадцать лиг к зданию, в котором заседает Законодательный совет. Тогда Лазара публично обвинили в измене республике.

Не могу понять… Другого такого патриота, такого честного человека, как Лазар, еще поискать. Тошно думать о том, что Гоша называют столь отвратительным ему словом: изменник.

10 сентября

Пришла почта из Парижа. Опять неладно.

9 сентября, Фонтенбло

Дорогая Роза, наше правительство само себя арестовало — как раз когда я готовилась переехать в Сен-Жермен. Пришлось сказать возчикам, чтобы снова приехали на следующей неделе. Увы, за все придется платить мне. Впрочем, на дорогах сейчас очень неспокойно. Повсюду солдаты, по булыжным мостовым гремят колеса повозок, к которым прицеплены пушки. Почти двести избранных нами — да, избранных! — представителей власти увезли в железных клетках, как диких зверей. Даже этого милого генерала Пишегрю, президента Совета Пятисот. Даже двух директоров! И только потому, что они не хотели признавать десятидневную неделю. Король был более справедлив.