Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

— Дельфинию Кюстин? В эту глупую блондинку? — Фэнни презрительно фыркнула. — Это не могло доставить тебе удовольствия.

Я опустилась на обитый материей табурет перед камином.

— Не могу вспомнить, — безучастно проговорила я.

10 августа 1794 года

На рассвете я в сопровождении Жака отправилась в путь. Нищие на улице Вожирар еще спали. Перед Люксембургской тюрьмой бакалейщик бил кнутом осла, пытаясь заставить старое животное двигаться. Мы обошли эту пару стороной.

До монастыря кармелиток идти было недалеко, но дорога туда соединяла два мира. Мужества в разные моменты жизни может быть больше или меньше, и я не знала, хватит ли у меня сейчас духу вновь войти в тюремные ворота. Хорошо, что Жак согласился пойти со мной. Ворота открыл незнакомый стражник. Жак постучал в тяжелую дощатую дверь конторы. Внутри послышался кашель. За дверью в свете сальной свечи мы увидели склонившегося над газетой тюремщика. На стуле, сонно понурившись, сидела беременная Люси, а в дальнем углу — Эми. Меня поразило животное выражение ее глаз.

Она безумно рассмеялась и зашлась кашлем, не дававшим ей вдохнуть.

— Разве я так страшна? — сказала она наконец.

Жак взял корзинку с ее скудными пожитками.

— Вы готовы?

— А как же Жан Анри? — спросила я.

— Круасси? — Тюремщик поискал в бумагах. — Нет.

Люси пожала плечами.

На улице к нам подошел старик и, со словами «Добро пожаловать!», протянул Люси цветок.

— Откуда он узнал? — Старик, прихрамывая, уходил, а она смотрела ему вслед.

Я взяла Эми за исхудавшую руку.

— Мы живем у тети Фэнни, на улице Турнон, — объяснила я. — Отсюда недалеко. У вас хватит сил дойти?

— А мы разве не на улицу Сен-Доминик?

— Там опечатано.

— Я не могу вернуться домой?

— Идем, — сказала я.

11 августа

Утром говорила с гражданином Дюнкерком; мы пытались привести в порядок мои денежные дела. Скверные новости: Мартиника скорее перейдет под власть англичан, чем подчинится революционному правительству Франции. Гражданин Дюнкерк имеет основания полагать, что мама предоставила свой дом англичанам, предложила помощь врагу.

— Англичанам? — Я подумала об отце, который всю жизнь боролся против «Богом проклятых». Неужели мама предложила английским офицерам отцовскую кровать? Хорошо, что отец уже умер.

— Заверяю вас, что эти сведения будут храниться в строжайшей тайне. Я понимаю, какое бесчестье и подозрение это навлечет на вас…

— Она здорова? — перебила я. — Плантация…

— Не знаю, известно ли вам, что ваш отец оставил большой долг… Сто тысяч ливров. — Гражданин Дюнкерк чихнул в свой зеленый платок.

— Почему же мне не…

— Мы сами недавно узнали. Ваша матушка — по всеобщему мнению, находчивая женщина — заключила с кредиторами договор, в соответствии с которым долг будет выплачиваться в течение определенного срока. По счастью, в этом году, несмотря на народные волнения, собран отличный урожай. Он настолько хорош, что ей удалось расплатиться с долгами и, как мне пишут, даже устроить праздник для всех жителей деревни.

— Мама? — Конечно, он говорил о ком-то другом.

— Именно так, гражданка. Есть основания думать, что ваша матушка живет в достатке, а не просто сводит концы с концами. Она без труда предоставит вам отчет по вашей доле, разумеется, если сможет его переслать. Из-за войны всякое сношение с Островами, конечно, затруднено.

— Я не могу ей написать?

— Можете попробовать, — пожал он плечами. — Ей известна ваша… ситуация?

— Она ничего не знает. Ни о тюрьме, ни о смерти Александра.

Мы просмотрели счета. У меня значительный (и растущий) долг перед гражданином Дюнкерком, который любезно предоставлял средства на содержание детей, пока мы с Александром находились в тюрьме.

— Я расплачусь с вами, — заверила я Дюнкерка. Но как? В принципе, у меня в комнатах на улице Сен-Доминик припрятаны драгоценные камни. Я смогу продать их, когда…

Когда снимут печать с дверей. Но скоро ли это будет?

— Не завтра, — сказал гражданин Дюнкерк и снова чихнул. — Колеса бюрократии всегда крутятся медленно. А сейчас… — Он развел руками.

— А как насчет Ла-Ферте? — спросила я. Александр вложил все унаследованное в это сельское поместье.

— На собственность вашего мужа наложен арест. Ценности проданы правительством на аукционе.

— Неужели? — Там был живописный портрет Александра в детстве, который я желала бы сохранить для Гортензии и Эжена. — И когда этот секвестр может быть отменен?

Гражданин Дюнкерк помялся.

— Не хотелось бы, чтобы вы узнали это от меня, гражданка, но закон передает правительству право собственности на все имущество осужденных. Даже если секвестр отменили бы сегодня, поместье не перешло бы к вам или вашим детям.

Я не сразу осознала в полной мере, какая это проблема. По закону выходило, что Александр умер, оставаясь преступником. Дети лишились наследства. Им не досталось ничего, кроме надетой на них одежды и запятнанного имени.

Я вернулась на улицу Турнон незадолго до полудня. На улицах народ собирался в кучки. Перед отелем Фэнни стояла женщина с шарманкой.

— Что-то происходит? — спросила я у Фэнни, ставя на пол корзинку. Толпы наводили на меня страх.

— Сегодня из Люксембургской тюрьмы освобождают заключенных. — Одной рукой Фэнни прижимала к себе стопку книг. — Настоящий спектакль… будут речи. Может быть, даже парад.

— Где дети? — спросила я.

— На углу.

Я вздохнула. Смотреть, как из тюрьмы выходят освобожденные заключенные, стало своего рода развлечением.

— И Люси тоже там?

— Она согласилась пойти — несмотря на то, что платье, которое я ей дала, выглядит не лучшим образом.

— Ни тюрьма, ни беременность не умерили тщеславия этой девочки, — вздохнула я. — А Эми?

Фэнни кивнула в сторону двойных дверей, ведущих на балкон.

— Только что встала. Удалось достать билеты на дилижанс в Фонтенбло?

— Утром попытаюсь снова. — Попыток было уже две.

Я вышла на балкон. Эми перегнулась через перила; ее длинными распущенными волосами играл ветер. Я хотела посоветовать ей соблюдать приличия, но придержала язык. Какое теперь это имеет значение?

Я обняла Эми за плечи, поцеловала в лоб. Она проспала мертвым сном более двадцати часов, но по-прежнему выглядела измученной.

— Хорошо, — произнесла она, отвечая на мой незаданный вопрос, и приложила ладонь ко рту, чтобы сдержать кашель.

Я посмотрела вниз, на толпу. Женщина, кормившая грудью ребенка, была одета в сшитое из флага платье. Четверо молодых людей в тогах под общие одобрительные возгласы медленно шли по улице со знаменем, на котором было выведено слово «Народ».