Чармен Крейг - Мисс Бирма [litres]

Бедная девушка смотрела на нее в горьком ошеломлении. Потом пристыженно ответила:

– Не понимаю, о чем вы.

Кхин погладила мягкую пухлую щеку:

– Я помогу тебе его вырастить.

Никогда раньше она не обращалась к Хта Хта так откровенно, с такой нежностью, и страх в глазах девушки сменился облегчением, словно иссяк источник жуткой боли, лопнул мучительный гнойник. Со временем она привыкнет к этой боли, подумала Кхин.

– Мам, это бродячие артисты? – крикнул от ворот Джонни. Он показывал на вереницу повозок, кативших по улице. – Можно посмотреть? Ну пожалуйста, мам!

– Да, мамочка! – присоединилась Грейси. – Пожалуйста!

Кхин встала, медленно подошла к воротам, остановилась рядом с Луизой, а Джонни и Грейс уже скакали по мокрой улице.

– Это похороны, мама? – спросила Луиза так спокойно, что у Кхин холодок пробежал по спине.

И только тогда Кхин разглядела то, что уже заметила девочка. На каждой повозке было три или четыре гроба.

Бубонная чума, заболевшие умирали очень быстро и мучительно. В сумерках было решено, что Хта Хта увезет детей в отдаленную деревню на равнине, в семью одной из швей, ехать туда часов восемь. А Кхин позаботится о припасах, продаст все, что удастся продать.

И вот они опять прощались: дети сидели в повозке, которую Кхин наняла на последние десять рупий, и мать целовала всех по очереди – не как целовал Бенни, целомудренно касаясь губами лба, но по-каренски, прижимаясь носом к каждой щечке и глубоко вдыхая.

– Кто же примет моего ребенка? – спросила Хта Хта, словно очнувшись, как будто лишь расставание заставило ее осознать, что из ее чрева скоро выйдет младенец.

– Вот увидишь, стоит оглянуться – и найдутся люди, готовые помочь, – успокоила ее Кхин.

Налетел порыв ветра, погонщик хлестнул лошадь, повозка тронулась.

Кхин смотрела вслед детям, силясь запечатлеть в памяти все детали. Вот Джонни обернулся, а в глазах у него отражается наступающая ночь; вот Грейси старается не смотреть на мать, прислонившись к выпуклому животу Хта Хта; вот Молли, утомленная попытками швеи успокоить ее, хнычет и тянет к матери пухлые ручки; а вот Луиза, усадившая в конце концов сестренку на свои пока детские колени. Но внезапно лицо Луизы исказилось диким страхом.

– Обещай, что все будет хорошо! – взмолилась она, перекрикивая ветер.

И, бросившись за повозкой, Кхин прокричала:

– Никогда не теряй веры!

Именно улыбка Даксворта, фальшивая и испуганная, сообщила Бенни об опале семью месяцами раньше, в апреле 1949-го, когда старый приятель явился за ним в Татон. И еще то, как он отдернул пальцы, вручая Бенни конверт, тот самый, с письмом от Ну. А потом – в самолете до Мульмейна, когда Даксворт и Бенни оказались в вынужденной физической близости, которой между ними не было с тех пор, как они сидели за одним столом у Б. Майера, – то, как Даксворт весь взмок от тревоги и попыток отстраниться. Нет, Даксворт не в фаворе, понял Бенни, совсем не в фаворе. Но вот вызвана ли немилость только тем, что он вступил в ряды Армии Бирмы после долгих лет на службе колониализму, – тут Бенни не был уверен.

– Расскажешь, как вдруг произошло, что ты стал лейтенантом их армии? – предпринял попытку Бенни в самолете, тоже изобразив фальшивую улыбку. Он прямо чувствовал, как жар этой фальши пылает на его дрожащих щеках.

– Их армии? – сухо переспросил Даксворт.

– Ты понимаешь, о чем я. – Если бы Бенни сумел обратить неприязнь старого приятеля в то, над чем можно посмеяться (хотя бы саркастически), если бы можно было просто отодвинуть одиннадцать лет и напомнить Даксворту их былые добродушные насмешки, у него, возможно, был бы шанс. – Что произошло?

– Произошло то, что ты обосрался.

Шутливая отповедь могла бы успокоить Бенни, но равнодушный ледяной тон подтвердил худшие опасения.

Поджав губы, Даксворт уставился на дверь в кабину пилота, почти спокойно, и пялился вплоть до момента стремительного снижения самолета, когда он вцепился в подлокотник, отделявший его от Бенни. Как только самолет коснулся земли, Даксворт едва не вывалился из кресла, а потом, на пыльном пустом летном поле, озирался, точно растерянный ребенок в ожидании взрослого, который заберет его после утомительной экскурсии.

– Сейчас нас обязательно, обязательно кто-то встретит, – бормотал он.

«Кто-то» оказался толпой вооруженных охранников, которые окружили их в маленьком здании аэропорта и потребовали – перемежая требования бранью, оскорблениями и тычками прикладов, – чтобы Бенни вернулся на взлетную полосу. Бросив последний взгляд на Даксворта, он увидел, как тот прикрывает голову руками – то ли от стыда, то ли защищаясь. Бенни вытолкали наружу, и он приготовился к финальному выстрелу, и ему вдруг почему-то захотелось оглянуться и окликнуть старого приятеля. Будто в лице Даксворта он мог найти последний образ верности, последний проблеск привязанности и раскаяния.

Но его не убили. Пока. Бенни бросили в одиночку печально знаменитой Рангунской тюрьмы на Барр-стрит, предназначенной для временного содержания особо опасных преступников, – без всяких объяснений и без возможности поговорить с кем-нибудь из официальных лиц. Впрочем, в камере размером восемь на двадцать футов он оказался не совсем один; лязгнувшие стальные двери наглухо отделили его мир от остальной тюрьмы, и единственным бытовым удобством – помимо ветхого, замызганного одеяла – было ведро на веревке, тянущейся из узкой щели в полу. Вот из этой-то щели и выползали его соседи. Дважды в день открывалось окошко внизу стальной двери, и тут же из щели выскакивали полчища крыс, следящих хищными красными глазами и рыскающими усами, как еду Бенни – жидкий рисовый суп на завтрак или клейкое месиво из риса и мясных волокон на ужин – проталкивают на подносе в камеру. Однако называть эти создания крысами было бы несправедливо. Размером с кошку, с гибкими, почти безволосыми телами и чешуйчатыми розовыми хвостами, они бросались к миске, пронзительно вереща, и Бенни приходилось отшвыривать их ногами, а они рычали и огрызались, норовя впиться длинными зубами в лодыжки Бенни. Они посягали на каждую ложку еды, и он вынужден был ежесекундно обороняться, торопливо набивая рот. Не разжившись чужой пайкой, сокамерники затевали свару между собой, жадно косясь на Бенни, издавая хриплые вопли; злобные глаза следили за малейшим его движением.

Одного этого было бы достаточно, но с наступлением ночи, когда жалкий лучик света, пробивавшийся сквозь крошечное отверстие под потолком, угасал, твари окончательно распоясывались, начинали скакать по всей камере, копошиться в углах, гоняться друг за другом по стенам с писком и отвратительным стрекотом, когда же Бенни забывался сном, шныряли по его телу, покусывая лицо, шею, мошонку, и он вскакивал и принимался колошматить зверюг, пытаясь прибить голыми руками.