Чармен Крейг - Мисс Бирма [litres]

– Но надежда ведь есть, – отважился возразить Бенни, расслышав виноватую дрожь в его голосе.

– Надежда , – саркастически отозвался Со Лей. – У нас больше бойцов, чем когда-либо, минимум двадцать четыре тысячи. А нас медленно оттесняют к востоку, в горы… И дело не в недостатке людей. И даже не в дезорганизации наших сил. Вообще-то мы теперь гораздо более дисциплинированные, обученные…

Где-то в соседней камере раздался крик, полный муки, и Со Лей подобрался, прислушиваясь к тому, что творится за дверью, а из коридора уже неслись крики охранников. Но это просто группу заключенных вели в душ, обычная суета. Вскоре загудели трубы, послышался шум льющейся воды, оживленные голоса арестантов – временный подъем настроения, часто сопровождавший походы в душевую.

Лунный свет, проникавший сквозь оконные решетки, смыл с лица Со Лея часть презрения, и когда он вновь обратил взгляд к Бенни, в глазах его был вопрос.

– Все дело в доверии, – тихо сказал он. – Если бы мы могли им доверять, мы могли бы вести переговоры по-настоящему. – Печальный голос сострадательно тянулся к Бенни, предлагая темы, о которых они никогда не смогут поговорить. – Но без доверия мы разделены – мы, бывшие столь едины в стремлении к достойной жизни.

– А разве мы должны быть разделены? – резко бросил Бенни.

Вот опять эта виноватая дрожь, уже в его голосе, – и распускающийся узел мучений. Вопрос неправильный, даже подлый, учитывая, что вскоре он предаст Со Лея и их дело. Но Бенни чувствовал себя ребенком, который вот-вот разревется из-за мелкой провинности, совершенной только потому, что его запугал хулиган-переросток.

– Ты не сможешь заставить меня открыть то, что они хотят от меня узнать, – сказал Со Лей. Он говорил очень спокойно, очень твердо, и еще – с неколебимой, поистине родительской любовью. – Но они не могут помешать мне рассказать то, чего тебе, по их мнению, не следует знать.

Бенни оторопел от такого поворота в беседе: от полной неопределенности, состоящей из одних предположений, к абсолютной прямоте, и сердце его учащенно забилось. Он понял, что его поймали, обнаружили, что еще миг – и его разоблачат. И, как ребенок, хотел спрятаться и отрицать, отрицать правду.

– Не понимаю, – пролепетал он, – о чем это ты…

– Англичане финансируют уничтожение нашей революции силами Армии Бирмы. И я говорю не о программе помощи правительству Ну, которая запущена со времени Независимости. Я говорю о военной программе, разработанной для подавления наших выступлений.

Бенни промолчал – он просто не в силах был сказать хоть что-то, все его естество отказывалось принять масштабы предательства англичан.

– Это ведь один из них, британский лорд, заявил, что «абсолютная власть развращает абсолютно». И теперь Не Вин с приспешниками – союзники Лондона, и Лондон не остановится ни перед чем, чтобы удержать их у власти, чтобы у Запада был здесь плацдарм перед набирающим силу коммунистическим Востоком. Судя по всему, они убедили себя в законности парламентской демократии Ну… Так что тебе не стоит винить нас в том, что мы расходимся в вопросе доверия, некоторые из нас даже поглядывают в сторону коммунистов, которые, как ты знаешь, ведут собственную борьбу и мечтают склонить нас на свою сторону.

– Коммунисты?

– Я не хочу такого альянса – но скажи это остальным, если нас предали сами вершители демократии… Теперь понимаешь, что я имею в виду, когда говорю о надежде. Какая может быть надежда при таком двуличии, таком чудовищном предательстве, перед лицом вероятного раскола в наших рядах по вопросу о том, кому доверять?

А что же американцы? – хотел спросить Бенни. Как же они вписываются в эту чудовищную картину? Но быстро понял, что задать такой вопрос означает лишь подвести Со Лея – ведь он отказался подставить Бенни, раскрыв ему то, из-за чего Бенни мог бы предать их дело и дружбу.

Оба какое-то время молчали, отступив в свои невысказанные вопросы и сомнения. Потом Со Лей опять посмотрел на Бенни, словно отбрасывая аргументы, которые обдумывал.

– Если кто-то извне начнет прощупывать почву, выйдет на тебя с предложением… – очень осторожно начал он.

И Бенни тотчас подумал о ком-то за пределами камеры, за пределами мужской тюрьмы, – о Рите, которая, разумеется, прощупывает почву уже несколько месяцев. А следом – о Не Вине, человеке, бросившем его в тюрьму. Но тут же сообразил, что Со Лей – смотревший на него все так же пристально и загадочно – имеет в виду кого-то за пределами Бирмы . И отчетливо вспомнил слова Не Вина о засаде на берегу Салуина, о каренских лидерах, которые « считали себя очень умными и собрались встретиться с неким американцем в Таиланде ».

Со Лей продолжил, шепотом, едва слышно:

– Если к тебе обратится некто по имени Тесак…

– Тесак?

– Если он вступит с тобой в контакт, еще раз обдумай вопрос о доверии, Бенни.

Они снова надолго замолчали, и в их молчании звучали вопросы, вопросы обо всем, чего не сказал Со Лей. Ночной ветер за окном жалобно взвыл, и Бенни с облегчением заметил, что Со Лей отвлекся от него, от происходящего в камере, внимание его обратилось к ночи за стенами тюрьмы и к революции, разрастающейся под звездами.

– Помню, во время войны, – заговорил Со Лей, – Второй мировой войны, когда мы сражались с джапами и Армией независимости Бирмы, – помню, я пришел в деревню, которую только что сожгли. Там молодая женщина копалась на пепелище своего дома. До сих пор не могу представить, что она там искала. Но меня потрясло ее спокойствие, то, как она методично занималась своим делом, как будто оно было предписано ей судьбой, которая ей известна, и, что куда удивительней, – судьбой, которую она приняла.

Со Лей резко вздохнул, будто силясь удержать ни много ни мало собственную жизнь наперекор предопределенной судьбе.

– Знаешь, я ведь никогда не стремился к славе, не искал признания. Даже предпочел бы стать невидимым. Лучше всего покинуть этот мир так же незаметно, как появился в нем, провожаемый лишь одним или двумя из тех, кому я действительно дорог. Наверное, это типичная каренская черта. Склонность к смирению, стремление держаться в тени. Наша скромность, столь сильная, почти самоуничижительная. Но сейчас… сейчас вдруг моя незаметность – наша относительная невидимость – очень удручает меня. Очень сильно огорчает, правда… Если хотя бы на миг взглянуть их глазами – глазами тех, для кого скромность не является абсолютным достоинством, то окажется, что мы ценим свою жизнь даже меньше, чем они. Мы словно разрешаем им не считаться с нами. Даже хуже. Разрешаем искоренить нас, как слабый, негодный штамм бактерий. Я никогда не считал англичан расистами, но им должно быть известно, что Ну объявил о своем желании стереть всех каренов с лица земли. И как они в таком случае могут, с их военной программой, направленной против нас, не считаться соучастниками геноцида?