Чармен Крейг - Мисс Бирма [litres]

И вот разлука осталась в прошлом. Он снова был свободен, но откуда же это чувство приговоренности к вечному одиночеству? Общение с людьми больше не приносило ему радости. Кхин убеждала, что для восстановления былых деловых связей ему нужно устраивать ужины и вечеринки. На смену Британскому гребному клубу в 1948-м пришел Союзный клуб, завсегдатаями которого были люди из правительственных кругов.

– Есть и другие клубы, – твердила Кхин. – Действуй!

Ему казалось, что она с трудом выносит запах человека, каким он стал, – человека, которого тошнило при мысли о светских разговорах, натянутых улыбках, болтовне, скользящей по мелководью пустопорожней чепухи, с мимолетными – и таящими угрозу – омутами всплесков искренности. Нет. Это не для него, больше не для него.

Сколько раз, проснувшись рядом с Кхин, – которая не прикасалась к нему и к которой он не мог заставить себя прикоснуться, то ли из робости, то ли из-за отсутствия интереса – он усаживался в свое старое кресло у окна с видом на горы и каренскую деревню Тамаинг. По рассказам Кхин, деревню сожгли дотла и сейчас она пытается возродиться. Бенни смотрел на деревушку, теряющуюся в зелени, и гадал, с какой стати он вообще возомнил, будто имеет право вмешиваться в дела каренов. Теперь даже само место это казалось ему чужим – не только Инсейн и даже не Бирма, а вообще планета. Этот дождь за окном, к которому хочется прикоснуться, пропитаться влагой; просвет в клубящихся облаках; буйно заросший склон холма; дорога, что змеится вокруг холма с такой… определенностью . Весь этот мир сотворен для человека, уверенного в том, что он здесь – или где бы то ни было – на своем месте. Шум детских игр разносился по дому – голоса дочерей, напевающих или мечтающих ( Представь, что ты принцесса, Луиза, и твои родители умерли, а злая ведьма захватила власть и заставила тебя делать всю работу по дому ), топот Джонни, несущегося вниз по холму, и Молли, спешащей, спотыкаясь, следом ( Это мой сачок, Джонни! Я буду ловить креветок! Мааама! ), – и наваливалась всепроникающая печаль, и Бенни понимал, что страдания, уготованные детям, неотвратимы, что потери неизбежны. Одному Богу ведомо, сколько боли они уже пережили, пока он сидел в тюрьме, – вот и еще один источник его чувства неуместности. Ему лишь в общих чертах рассказали, что сначала детей увезли в Киоваинг, где жил Лесной Губернатор, потом в Билин и, наконец, в далекую каренскую деревню, где они обходились без матери, потому что Кхин зарабатывала им на пропитание и тщетно пыталась разузнать о судьбе мужа.

Бенни все чаще запирался в своем бывшем кабинете, прячась от умоляющих взглядов Кхин и шумной возни детей, прикрываясь тем, будто строит планы. Что именно?.. Ну… лекарства. Импорт. У меня есть связи в Швейцарии. Ты ведь слышала про «Ла Рош»?

– Как продвигается? – нервно спрашивала Кхин, заглядывая к нему.

– Разбираюсь с цифрами, – отвечал он.

Как же он ее жалел. Она все еще лелеяла надежду, что однажды вместо этого потерянного мужчины возникнет тот, прежний, составлявший ее мир.

Но в пропасти, что ширилась между ними, Бенни видел призраки мужчин, с которыми она встречалась. Входят и выходят, прямо призраки, и у каждого стоит, сказал Не Вин. Зачем он нужен Кхин? Она выжила без него, справилась.

– Я иду спать, – в конце концов подавленно говорила Кхин.

И тишина в доме становилась невыносимой.

Тогда он вставал и наталкивался на свое отражение в овальном зеркале у двери. И, прежде чем погасить керосиновую лампу, успевал заметить свое лицо, глядящее на него, – осунувшееся, набрякшие веки, застывшие в гримасе губы: затравленный призрак, судорожно цепляющийся за мир живых.

Он боялся, что вблизи Рита окажется куда менее понятной или, напротив, выяснится, что они настолько хорошо понимают друг друга, что у него не останется выбора – лишь подать на развод с Кхин. Но когда Бенни ввели в ангар для свиданий – прошло девять месяцев после освобождения, – как только он увидел Риту, сидящую в блеклом свете ламп, он понял, что бояться нечего. Сердце его разрывалось от сострадания. От одиночества, исходившего от нее, хотелось заорать – от ярости, злости. Но не от страсти.

Сначала они просто присматривались, переживая неожиданную неловкость встречи. Бенни сел на колченогий стул напротив нее и позволил разглядывать себя: уже немолод (неужели ему всего тридцать четыре?), немощный телом, чудом выплывший из горя столь же глубокого, как все, что досталось ему в этой жизни. А он постигал реальность ее черт: очень худая, вокруг янтарных глаз сеточка мелких морщинок, густые ресницы, узел ломких волос, сухие тонкие пальцы. Он не хотел замечать несовпадения с образом, который вообразил себе, не желал замечать безобидных недостатков внешности, но да, зверь в нем подтвердил то, что Бенни почувствовал, едва войдя: его к ней не тянет, и он бессилен скрыть это от нее. Она будет разочарована?

Но словно доказывая, что лишена низменных сомнений и осуждений, она вдруг вся засветилась, о это щедрое доброе сияние – ее улыбка! Он даже отвернулся, дабы скрыть свои чувства.

– Что-то не видно Цая, – глупо пробормотал он.

– Кого?

Ее голос! Даже это короткое слово прозвучало кротко и участливо.

Он посмотрел на Риту, и она вопросительно улыбнулась.

– Я хотел прийти раньше, – запинаясь, попытался он объяснить. – Несколько раз. Но только без толку ждал, каждый раз отказывали. Как-то принес пирог, ананасовый, Кхин испекла…

Ему почудилась едва уловимая тень, скользнувшая по ее лицу при упоминании имени Кхин (которое он не собирался упоминать), улыбка будто бы потеряла чуточку великодушия, бездонность глаз на миг обмелела? Или это просто искажение, вызванное его все возрастающим смущением? И какого черта он упомянул о жене, какого черта солгал этой самой жене, что отправился на поиски старого делового партнера, и, черт побери, он именно сейчас вдруг понял, отчетливо и бесповоротно, что принадлежит только Кхин.

– Один из охранников, – упрямо продолжил Бенни, – вволю повеселился, превращая пирог в кашу, шаря в нем каким-то щупом, бритву искал или еще что. А сегодня вот просто взяли и впустили. Не понимаю.

Бенни увидел, как, несмотря на его замешательство и фальшь, ее замкнувшиеся было черты разглаживаются, а улыбка (сопереживания?) набирает силу.

– Твой голос, – проговорила она после паузы. – Он гораздо ниже, чем я думала.

– Удивительно, что ты не слышала его в своей камере. Я вечно ору.

Бенни не раз видел, как она смеется, но услышал смех впервые. Он лился свободной прощающей волной, наполняя его и теплом, и тревогой за нее, и виноватым осознанием, что их роман закончился в тот момент, когда он вышел из тюрьмы.