Мария Сильято - Калигула

В Риме вполголоса говорили, что у сенаторов много свидетельств против Агриппины и Нерона; согласно обвинению, оба нарушили страшный Lex de majestate — закон о величестве. И обоих признали виновными, а совместное участие превратило вину в заговор. Сенаторы единодушно объявили их «врагами римского народа». Но суд проходил за закрытыми дверями, и официально никаких сведений не поступало.

С садистской монотонностью любимые семейные места жительства превращались в узилища: Тиберий сослал Агриппину на остров Пандатария, где в своё время Август заточил Юлию, на затерянный в Тирренском море клочок земли, с которого в ясные зимние дни можно было видеть Альбанские холмы и Ленинские горы, а на юге — острова и побережье Партенопейского залива. Нерона сослали на близлежащий остров Понтию, который теперь мы называем Понца.

Рассказывали, что Агриппину доставили туда в цепях, под сильной вооружённой охраной, но на закрытых носилках, никого к ней не подпуская. И с тех пор никто не видел её живой. А за долгий период цензуры страницы Корнелия Тацита, объективно рассказывающие о её окончательной судьбе, были вырваны и безвозвратно исчезли.

Об этом скоротечном процессе, об обвинениях, свидетельствах, о том, как обвиняемые защищались и признались ли в содеянном, молодому Гаю никто ничего не сообщил. А он не мог спросить.

Вскоре за ним пришёл офицер с отрядом преторианцев, Гай, увидев их в атрии, подумал, что пришла его смерть. На мгновение смерть показалась ему лёгкой. Он молча пошёл навстречу, оставляя позади одну за другой комнаты своего дома. Слуги и вольноотпущенники, что некогда служили ещё его отцу, с отчаянием смотрели на него.

Но офицер с почтительной строгостью сообщил, что, учитывая его юный возраст, смерть отца и конфискацию всего имущества, сенаторы вынесли решение доверить опеку над ним Ливии, августейшей вдове, матери Тиберия. И объявил, что должен немедленно препроводить его к ней на Палатинский холм.

Гай ощутил, как всё его молодое тело парализовало. Вся власть над ним переходила к страшнейшему врагу. И её назвали опекуншей, то есть исполняющей обязанности родителей, материнские. Во рту у него пересохло, он не мог ни сглотнуть, ни вымолвить слова, сухие губы прилипли к зубам.

Офицер ждал его реакции, и Гаю казалось, что тот смотрит на него с чрезмерным вниманием. Что ему известно? Какие ему дали тайные указания? Но чему Гай научился в жизни, так это притворяться. Его губы раскрылись и произнесли:

— Рад повиноваться.

Домашняя прислуга, фамильяры, запыхавшись, собрались в атрии; они понимали, что вся их жизнь круто переменилась. И действительно, офицер объявил Гаю, что его личные вещи прибудут за ним, а прислуга, рабы, мебель и собственность матери конфискуются и поступают в имперское распоряжение. В последний раз юноша увидел своего бедного учителя Залевка и на всю жизнь сохранил воспоминание о нём. Тот стоял у выхода, выпучив глаза, и его дрожь была видна на расстоянии.

Гай, уже переросший его, положил старику руку на плечо и посмотрел на совершенно седые волосы. Потом резко убрал руку и не смог сказать ни слова. Старость какого-то раба… Он застыл, потом повернулся ко всем:

— Благодарю вас… — после чего велел повиноваться, с достоинством отдал салют и больше не оборачивался.

Он уже не встретит никого из них: они будут проданы и рассеяны в отдалённых от Рима местах.

Офицер всё смотрел на Гая.

— Пошли, — проговорил он и направился к Палатинскому холму.

Это место уже стало символом власти. Вергилианская легенда говорила, что на этом великолепном возвышении за Форумом и Большим цирком несколько веков назад, когда здесь стояли лишь пастушьи шалаши, герой Паллант, сын Эвандра, заложил город.

Август избрал именно эту точку, чтобы построить здесь храм Аполлона — бога, который, по его утверждению, при Акции даровал ему победу над Марком Антонием, а теперь, после стольких кровавых событий, символизировал порядок, умеренность, мир. Для строительства храма император хотел использовать белый лунский мрамор, а окружить здание портиками с колоннами из жёлтого мрамора и пятьюдесятью гермами из древнего чёрного мрамора, изображающими миф о Данаидах. Внутри храма, за тяжёлыми бронзовыми дверьми, в постаменте божественной статуи, он велел спрятать древние Сивиллины книги, в которых, по преданию, были начертаны судьбы Рима.

Тем временем подставные покупатели понемногу приобрели примыкающие участки, и, воспользовавшись также землями, конфискованными у Марка Антония, Август воздвиг вокруг храма нечто вроде святилища, императорский дворец с пологими террасами, портиками и атриями, со статуями из редкостного мрамора, лепными украшениями и фресками на потолках и стенах. А поэт Овидий до того, как его сослали в отдалённые Томы, воспел величественные строения, переименовав их из первоначального palatium в звучное palatia множественного числа.

В народе шептались, что Рим уже превзошёл в своей грандиозности восточных монархов, и, действительно огромный императорский дворец, занимавший более двенадцати тысяч квадратных метров, напоминал знаменитые дворцы Пергамона. Но проницательный Август поместил туда величайшие библиотеки, греческую и латинскую, и объявил, что, как и сам храм, они открыты гражданам, поскольку хозяином здесь является римский народ.

Выполняя эту грандиозную операцию с общественной недвижимостью, Август — выдающийся артист в сфере политики — подчёркивал скромность и сдержанность своего личного жилища: несколько небольших комнат, принадлежавших раньше сенатору Гортензию, строгие полы с чёрно-белой мозаикой, простые фрески с геометрическим узором. Эти комнаты примыкали к помещениям, которые нынешние археологи назвали «домом Ливии», но на самом деле они принадлежали Клавдию, её первому брошенному мужу. Там Август закрывался в дни семейной войны; там, недоступный для прошений, принимал решения о ссылке своей дочери Юлии и о казни последнего семнадцатилетнего внука. Туда, через много лет, переехал для созыва советов и Тиберий, обеспокоенный скандалом вокруг отравления Германика.

Теперь преторианцы ровным строем шагали по бокам от офицера и Гая — это мог быть как почётный эскорт, так и конвой. С первого шага в атрий этого дома здешний запах показался Гаю тошнотворным, и в глазах у него помутилось.

«Даже такого человека, как Август, имевшего божественную душу, — злобно писал Друз в своём пропавшем дневнике, — опоила эта женщина, которая с юных лет была просто meretricula, scortum [31] Убогая проститутка, развратница (лат.). и без него была бы ничем. Никогда она не была красивой, даже в юности. С годами её стал ненавидеть даже её сын, с которым она делила преступления. Всё больше злобствуя, она наконец разложилась и физически. Потому что в старости каждый носит на лице то, что выстроил за свою жизнь…»