Мария Сильято - Калигула

Офицер поднял правую руку, и Гай с облегчением, словно его освободили, увидел, что преторианцы остановились. Он с офицером вошёл в зал. Стены здесь покрывали яркие фрески с цветами, птицами, плющом, цветными гирляндами из сладких фруктов и лимонов. Гаю казалось, они двигаются по бесконечному саду. Дом этой женщины был великолепным.

Но юноша был не в силах приблизиться к месту, где она ждала его, ненависть словно приклеила ноги к полу.

— Детёныш льва, — пробормотал офицер.

Гай вздрогнул.

— Я сражался под командованием твоего отца, — сказал тот.

Гай ничего не ответил, а только бросил на него взгляд, почти не поворачивая головы. Офицер тоже смотрел прямо перед собой и еле шевелил губами. Они вошли в древний, построенный в старом стиле портик с кирпичными пилястрами.

Офицер сказал:

— Твой отец возил тебя в седле вместе с нами.

Гай повернул голову, и тот проговорил:

— Однажды на Рейне ты залезал на лошадь, и твои сапожки стояли на этой руке. Мы звали тебя Калигулой.

Эти слова поразили его в самое сердце: его помнили, несмотря на прошедшие годы. Офицер уловил его мысль.

— В легионах от Рейна до Египта все звали тебя так, — быстро проговорил он, поправляя портупею.

Гай ощутил внутри себя волну торжества: он остался жив и жил с ними. Офицер остановился и шёпотом продолжил:

— Она очень стара. Сам увидишь.

Гай молчал, он умел молчать.

— Тебя привели сюда, потому что боятся твоей крови, — закончил офицер.

В Гае вспыхнула гордость.

Они посмотрели друг на друга напряжённым мужским взглядом. И вошли в последний зал.

Ливия сидела у дальней стены, вокруг стояли люди. На плечах у неё была белая шерстяная шаль, на коленях — белое шерстяное одеяло, ноги лежали на табурете. Старуха посмотрела на юношу. У неё было очень худое лицо со старой желтоватой кожей, а редкие волосы свёрнуты на макушке, как делали сорок лет назад.

Гай, следуя в шаге за офицером, подошёл к ней. Все молчали. Глаза старой Ливии искали взгляда юноши, но тот потупился. Её глаза были маленькие, слезящиеся, но очень зоркие. Несмотря на возраст, её зрение оставалось ясным.

Офицер остановился и шагнул в сторону. Остановился и Гай, а самая могущественная в империи женщина, «мать узурпатора», продолжала смотреть на него. В лице её не было ни кровинки, костлявые кисти рук с узловатыми пальцами свисали с подлокотников. Она пребывала в молчании, молчании власть имущих — возможно, ожидая проявления страха со стороны юноши. Но он чувствовал, что все вокруг удивлены его юной красотой, и сказал:

— Да хранят тебя боги, Августа.

Его голос всегда звучал живо и непринуждённо, ему уже говорили об этом, и действительно, теперь он разнёсся по всему залу.

А старуха, едва приподняв голову, шевельнула иссохшими губами.

— Добро пожаловать, — выговорила она и, как показалось молодому Гаю, изумила этим всех присутствующих, — в дом, принадлежавший когда-то божественному Октавиану Августу и мне. Подойди ближе.

Он повиновался и, приблизившись, ощутил запах старого тела. Редкие плохо причёсанные волосы казались покрытыми пылью, на них не было никаких украшений. Шаль была из грубой шерсти.

— Тебе покажут твоё жильё, — проговорила старуха и жестом отпустила его.

Несколько месяцев после этой встречи Гай не видел Ливию, разве что издали.

В безликую комнату, не очень большую, с единственным окном, выходившим во внутренний двор, похожий на тюремный, со старой скучной мебелью и простыми оштукатуренными стенами, ему принесли его тюки с вещами, беспорядочно собранные враждебными руками. Но из глубины одного узла появился маленький кодекс с записями о поездке в Египет — вероятно, проверяющие сочли его детской забавой. Потом в коробке со старыми медалями нашлось отцовское кольцо с печаткой, и Гай увидел, что его рука уже стала большой и сильной, так что можно было носить кольцо без риска уронить. Однако многие вещи пропали. Но он не стал ни о чём спрашивать.

Гай заметил, что дверь в этой комнате не запирается изнутри, однако же виднелись явные следы сорванного засова. Ему показали ряд жалких приспособлений для умывания, которыми пользовались чиновники и стража, и издевательски советовали не волноваться:

— Рабы сюда не ходят.

«Детёныш льва попался в петлю, и его ведут к новому хозяину».

Ему почти исполнилось шестнадцать лет, и Гай спрашивал себя, по какой причине ему одному из всей семьи сохранили жизнь и внешнюю свободу, поместив в это место. Чтобы Рим восхищался милосердием Ливии и Тиберия? Чтобы унять популяров, обладавших силой в столице, восточных провинциях и легионах? Чтобы показать доброе лицо правосудия, покаравшего заговорщиков-бунтарей, но нежно защитившего невинного ребёнка Калигулу? А может быть, потому, что после стольких преступлений было необходимо вновь очистить свой образ?

Потом Гай сказал себе, что, возможно, оказался единственным заложником во власти Тиберия — «последний из вас здесь, в моих руках», как сыновья побеждённых иноземцев, как Дарий Парфянский, как Ирод Агриппа из Иудеи. Возможно, он остался жить потому, что оказался пешкой в торгах Тиберия со своими врагами сенаторами. Возможно, обеспечивал Тиберию далёкое и спокойное наследование, преграждая путь остальным, более опасным претендентам. Тиберий мог сказать: «После меня вы получите потомка Юлия Цезаря, Марка Антония, Германика…» — и давал врагам понять: «Никто из вас никогда бы не смог вызвать подобной любви народа, оставить такой след в исторической памяти…»

Гай заключил, что его будущее и возможность вырваться в большой степени зависят от него самого и нужно защищаться в одиночку.

Но в голове вспыхивала мысль о матери, неожиданная, как удар ножом. И тогда одиночество физически удушало. Остров Пандатария в воображении тонул в далёких пустынных водах. Из дома Ливии не было видно моря. Мать говорила, что вилла на Пандатарии была очень красива, но, чтобы жить там, требовались слуги и деньги. У Агриппины конфисковали её имущество, никто не имел права помогать ей, никто не мог сопроводить её на остров, кроме узников, выбранных Тиберием. И Гай совсем не представлял, где его братья и что с ними стало.

— Смотри, — сказала ему старая рабыня, указывая на фреску на стене.

Он посмотрел и увидел руку какой-то укутанной в покрывало женщины, которая бросала прядь волос в жаровню.

— Знаешь, что это означает?

— Нет, — сказал он.

— Знаешь, как трещат волосы, когда их жгут?

— Нет, никогда не слышал.

— Они горят, — засмеялась рабыня, — как сгорает жизнь зарезанного во сне.

Гай сделал вид, что принял это за шутку, и улыбнулся.

Одним безотрадным зимним утром Гай открыл для себя чудесные библиотеки, созданные по желанию Августа рядом с храмом бога, который, если верить жрецам и поэтам, даровал ему победу. Два обширных зала, окружённых абсидой с при строенной к базилике колоннадой и изящными окнами из чистого белого алебастра, вмещали в двух рядах стенных ниш шкафы из ливанского кедра, не подверженного червям-древрточцам, где находились свитки и кодексы. Над нишами вы строились на округлых лепных карнизах изображения великих авторов в различных областях знания, как назидание государям.