Мария Сильято - Калигула

Он неподвижно стоял перед императором с подобающим иерархическим почтением, но с торжеством думал, что император остался один и рядом с ним только он, Каллист. Грек оставил записку на столе.

Несколько дней император не возвращался к этой теме. Записка лежала в шкафчике. Но к концу безмятежного месяца мая он велел позвать префекта Макрона и спросил его, любит ли тот Египет. Пока Макрон, которого и так уже не покидало беспокойство, колебался, император ласково объяснил, что собирается пожаловать ему богатую, завидную, но вполне заслуженную им должность префекта этой императорской провинции со столицей в великолепной Александрии.

— Хочу передать её в твои руки, — признался он. — Ты должен навести там порядок после погромов и воровства Арвилия.

И улыбнулся своей милой улыбкой без морщин. Крайне встревоженному Макрону показалось, что он чуть ли не тяготится этим; император как будто просил: «Сними с меня эту обузу».

В голове префекта мелькнуло воспоминание о Тиберии, который, чтобы сокрушить Сеяна, поручил ему сообщить об иллюзорном назначении того трибуном консуляром. По спине пробежали мурашки, но молодой император улыбался.

«Он всего лишь мальчишка», — рассудил Макрон, ослеплённый жаждой безграничной власти.

Император признался, что хочет разделить командование когортами между двумя трибунами.

— Без тебя, — озабоченно сказал он, — было бы слишком рискованно доверить такую ответственность одному человеку. Я подумал о двух верных центурионах: Сабине и Кассии Херее. Оба прошли твою школу. И потом, — он улыбнулся, — Херея с его физической силой усмирит любого. Это правда, что однажды он голыми руками сломал шею быку?

— Правда, — рассмеялся Макрон. — Это было перед жертвенным алтарём. Бык взбунтовался и забодал жреца. У Хереи было одно мгновение. Я сам видел, как он схватил быка за рога и свернул ему голову, и тот, высунув язык, упал на камни.

Император тоже рассмеялся.

Макрон считал Сабина и Херею своими людьми, и сомнения покинули его. Он тут же сложил с себя полномочия и передал командование. Идущие в руки богатство и власть — эта должность, говорили в Риме, уподобляла человека древним египетским фараонам — заслонили от него взгляд геркулеса Кассия Хереи.

Император на несколько часов оставил бывшего префекта с его триумфальными иллюзиями, а потом, когда к Макрону ввалились друзья с поздравлениями, его дом, где он уже не держал охраны, окружили вооружённые солдаты.

— Ты сохранишь ему жизнь? — спросил внимательный Каллист.

— Он солдат, — безжалостно объяснил император, и его голос звучал совсем не так, каким его слышали в другие времена. — Это не патриций, проводящий вечера в кутежах. Он нарушил присягу. Все легионы в империи знают: солдат-предатель не может остаться живым. Но мы ему позволим самому покончить с собой, если захочет.

Тем временем в доме Сертория Макрона его друзья и родственники пребывали в растерянности: ответственный за исполнение офицер вручил Макрону его измятую записку с каракулями и смертный приговор.

Макрон с первого взгляда узнал роковую записку, медленно — так же медленно, как писал, — прочёл приговор и сказал офицеру:

— Передай пославшему тебя, что своим худшим врагам он сохранил жизнь.

Офицер ничего не ответил. Он, несомненно, ненавидел Макрона, потому что холодно спросил, следует ли подождать и убедиться, что он покончил с собой, или позвать солдат, которые закуют его в цепи.

Макрон сел, расставив ноги, взял со всё ещё накрытого стола чашу вина и, держа её своей твёрдой мощной рукой, с иронией проговорил:

— Дай мне время осушить её.

Много лет назад, в Альбе Фуценции, боги пошутили с ним, когда, увидев мощную и грубую статую сидящего с чашей в руке Геракла, он велел перенести её в храм. Серторий Макрон сказал себе, что уже никогда не вернётся в неприступную крепость в Апеннинских горах, в свою любимую Альбу Фуценцию, в крепость, где когда-то мечтал построить самый чудесный амфитеатр и внёс необходимое золото на грандиозное строительство. Он подумал, что это величественное здание останется вечной памятью о нём, и у него не возникло ни малейшей мысли, что кто-то придёт и разрушит его. Залпом выпив вино, Серторий Макрон встал и сказал офицеру, что тому не придётся ждать долго.

Император закрылся в маленьком кабинете, принадлежавшем раньше Августу. Он облюбовал себе эту зотекулу с её мягким спокойным светом, со входом из большого колонного зала, куда можно было входить и выходить незаметно для чужих глаз. Стенные панели здесь были украшены изящной лепниной и спокойными фресками с лебедями, грифонами, цветами лотоса. Маленький вычурный столик, кресло, два-три табурета, сиденье вроде дивана, чтобы отдыхать и читать (такую моду ввёл Марк Туллий Цицерон).

Но все четыре стены, ниши и полочки были заставлены маленькими ценными безделушками. Побеждённые монархи, добивающиеся мира послы, местная знать, правители ненадёжных провинций завели обычай присылать дары: из золота и драгоценных камней, с эмалями или деревянные, из слоновой кости или мрамора, мозаики, стекло, камеи, картины — всё, что отвечало его уже ставшей знаменитой страсти к коллекционированию.

Явился верный приказам офицер, которому поручили разобраться с Макроном, и, стоя среди этих драгоценностей, доложил: Макрон, как солдат, избрал самоубийство и совершил его быстро и без шума. После чего с циничной краткостью прочёл его предсмертное послание: «Другие враги остались живы». А под конец сообщил, что Энния, жена Макрона, тоже решила умереть вместе с мужем.

Император отпустил его без комментариев.

Но едва закрылась дверь, в голове закружились мысли. На столе лежала изящная камея в виде пряжки — крупная, оправленная золотом яшма, дар Подемона, царя-поэта. Император повертел её в руках. На камее были изображены семь телок, а на золотой оправе Полемон велел выгравировать свои стихи: «Тёлки, что смотрят на тебя, как живые. Возможно, они бы убежали. Но заключены в золотую ограду».

Что Полемон хотел этим сказать? Что заключение должно быть сладким, чтобы ты не замечал его? Или что золото и вправду лишает свободы всех и вся?

Да, солдатам Макрона, преторианцам, платили щедро, и они соблюдали дисциплину и почти совершенно безразличное молчание, как и в дни Сеяна. Предусмотрительная жадность Августа и ненасытная, явная скупость Тиберия, возможно, родились из схожего опыта.

«Сенаторы разделены, и им не удаётся направлять власть, — с улыбкой сказал Тиберий (редкий случай, когда на его лице видели улыбку) и заключил: — Настоящий хозяин — деньги».

Император встал и начал шагать по комнате; через пять-шесть шагов он поворачивал обратно, подходил к какому-нибудь предмету, брал его в руки и ставил в ряд с другими.