Мария Сильято - Калигула

И вот Каллист, разговаривавший со всеми — а с ним никто не отмалчивался благодаря способности этого грека просочиться куда угодно, слушать, сочувствовать, ничем себя не компрометируя, и вызвать на откровенность, не перебивая, — пересказал императору слова сенатора Азиатика и, улучив момент, когда никого не было рядом, сообщил:

— Самые влиятельные сенаторы умоляют меня, чтобы ты взглянул на их четырнадцатилетних дочерей. Рим требует от тебя наследника.

Император с беспокойством и неприязнью подумал, что этот бывший раб обтяпывает свои дела за его счёт, и, пока Каллист ждал, терзаемый тревогой и страхом, он в порыве своих молодых лет спросил бездумно:

— И которая из них красивее всех?

Говоря так, он тоже подумал, что его пустое ложе в императорских покоях действительно многим не даёт покоя. А последние годы Тиберия показали, сколь рискованно пробуждать алчность во вдохновлённых преемниках.

Но ответ, который Каллист держал в уме, пришёл не сразу. Император заметил, что близость к власти изменила его лицо. Худое, с лёгкими морщинами под глазами, оно говорило, что грек тоже мало спит, хотя, демонстративно рабски целуя ему край плаща, он повторял, что никогда не мечтал дожить до таких дней и бормотал:

— Это великое чудо.

Его слова всегда звучали умно и кстати, но он тут же притворно возвращался на своё скромное место.

— Я весь к твоим услугам, — с ледяной страстью говорил грек, и это всё, что удавалось от него услышать.

— Прошу выслушать меня, Август, — сладким голосом проговорил он теперь. — Это необходимо империи.

Прекрасно зная, что сенатор Азиатик уже выбрал за него, которую из знатных и опасных фамилий впустить во дворец, чтобы разделить с ней власть против всех остальных, Каллист боролся, чтобы не допустить этого.

— Рим просит тебя выбрать из высоких фамилий девушку, на которой женишься…

Гай Цезарь почувствовал приступ тошноты, вспомнив об инфантильной Юлии Клавдии и глупых, эгоистичных забавах с юными рабынями Антонии, и грубо заявил:

— Только не подсовывайте мне ребёнка. Августой будет женщина. И не выбирайте её по имени отца.

Каллист ничего не сказал. Император отошёл на несколько шагов, глядя с террасы своего нового дома на обширные мраморные форумы, на курию, на храмы, на древнюю Священную дорогу, на новый грандиозный подъём к Палатину.

Каллист всё молчал. Император сжал челюсти, словно их свело судорогой. Потом положил руки на парапет, оперся на них, и его лицо расслабилось. Каллист оставался чуть позади. Император обернулся к нему, и Каллист увидел, как блестят его светлые глаза. Это максимум того, что император может себе позволить, понял он, если ему действительно нужно поплакать. И подумал, что он единственный, кто видит это. Решив, что настал момент разрушить интриги сенатора Азиатика, шепнул словно в шутку, что, по общему мнению, самую красивую девушку в империи зовут Павлина. Ещё её бабушка славилась красотой в годы своей неспокойной жизни.

Император, приняв шутку, спросил, где находится эта красавица и почему он никогда её не видел.

Каллист ответил:

— Ты знаком с её отцом: это Марк Лоллий Павлин, префект Галлии, проведший важную кампанию на Рейне, друг твоего отца.

Имя этого рода несло с собой влияние и союзников среди военных, а также ломало планы сенатора Азиатика. Каллист объявил, что блистательная Павлина возвращается в Рим, но не сказал, что пришлось предпринять для её развода с неким Габинием. Проводивший смотр претенденток на пустующее императорское ложе Азиатик презрительно сказал о ней:

— Неужели император выбрал бы разведённую?

Но впервые за свою карьеру Каллист тонко вынудил его замолкнуть, напомнив пример недоступного для критики Августа и божественной Ливии.

Император ничего не говорил. После стольких месяцев неограниченной власти, в которой ни мгновения не принадлежало ему одному, в сердце вдруг проявилось желание утешительной близости с душой, связанной с ним без притворства, с которой можно было бы поговорить без гнетущего самоконтроля. В ту осень Лоллия Павлина, великолепная двадцатилетняя женщина из пиценского рода, происходящая из семьи плебейских трибунов, ненавистных оптиматам и крепко укоренившихся в сенате с популярами, дочь префекта, видевшего Гая Цезаря ещё маленьким, благодаря стратегии Каллиста и одиночеству императора неожиданно стала его третьей женой.

В давке пышной свадьбы император увидел трибуна Домиция Корбулона, а рядом с ним — мельком, как в тот раз на трибуне цирка — волну чёрных волос вокруг бледного гладкого лица, больших глаз и тяжёлых золотых серёг с бирюзой. Он тут же узнал эту женщину и на мгновение замер, словно его остановила чья-то рука. Но почти сразу двинулся дальше, забыв о ней.

А за его спиной эта черноволосая женщина с золотыми серьгами с бирюзой, проводив его взглядом, подумала: «Я бы заключила его в объятия и ласкала всю ночь, чтобы он наконец заснул, прильнув ко мне».

Но боги не прислушались к её мыслям, и они опали, как листва, когда Милония пошла прочь.

Однажды в ту зиму судьба дала о себе знать. Случилось так, что, когда выполнялись какие-то работы в покинутом доме Тиберия, в одном кабинете рядом с личной комнатой старого императора обвалилась штукатурка и за ней открылась пустота.

Это был чулан, неизвестно когда бережно скрытый за стеной опытными и преданными рабочими, словно Тиберий со своей невротической подозрительностью хотел там спрятать труп.

Принесли свет и заглянули внутрь. Оказалось, что все стены от пола до потолка были зачем-то покрыты полками, и на них в строгом порядке разложены десятки закрытых кодексов, запечатанных восковыми и свинцовыми печатями. Увидевшие эту массу документов в тайной комнате Тиберия, куда он не возвращался двенадцать лет, сразу поняли, что наткнулись на нечто страшное.

Стояло приятное римское утро, навевавшее мысли о праздности, и тут пришло это известие. Императору инстинктивно захотелось убежать, но он велел до его прихода ничего не трогать. Чтобы не оставаться одному, он позвал Геликона и, пока юноша спешил по вызову, оделся. Но вдруг, через столько времени, живот свело спазмом.

Император направился в дом Тиберия пешком, неторопливо ступая, — до сих пор он избегал таких прогулок. С трудом поднявшись к никогда не виданной комнате, он вошёл туда, то есть проник в лабиринт ума старого императора. Все смотрели на него, пряча схожие мысли, а он подошёл к комнате бывшего императора, где увидел августианскую стражу, куски штукатурки на полу и едва видный проём. Тут Гай Цезарь остановился и велел расширить проход. Всем он казался очень спокойным.