Мария Сильято - Калигула

Но его душа кричала, что лучше ничего не знать. Между тем люди осторожно разбили тонкие, плотно пригнанные кирпичи и подобрали куски штукатурки. Императору подумалось, что Тиберий не возвращался в Рим много лет, а следовательно, это были древние документы, возможно, времён отравления Германика. Он похолодел и ощутил дрожь.

Гай Цезарь принял власть и добивался неискреннего спокойствия, говоря себе и другим, что больше ничего не хочет знать о прошлом, и его слова встречали с энтузиазмом. Но он обманывал себя и слушавших его. Император приказал принести ещё света, всех отпустил, кивком оставив при себе лишь Геликона, и вошёл в пролом. Он взял в руки первый попавшийся кодекс в тёмном кожаном переплёте, какие всю жизнь любил Тиберий. Посветив, император увидел печать Тиберия, поставленную с обычной маниакальной аккуратностью. Ни к чему не прикасаясь, он подумал: «Неужели Тиберий забыл обо всём этом? Или припрятал подальше, как смертельный яд?»

Гай вышел оттуда с кодексом в руке.

— Подожди, — попросил он Геликона, подойдя к окну.

Он ощущал опасную добычу, как охотничья собака, и дрожал, как дрожат некоторые псы, почуяв кабана в ежевичных кустах. И всё же сломал печать.

Кодекс открылся. Это была масса аккуратно пригнанных листов различной величины, исписанных разным почерком. Император закрыл кодекс и подумал, что созданное им равновесие вот-вот нарушится.

— Не нужно, не смотри, — посоветовал Геликон.

Ничего не ответив, император пошёл туда, где привык сидеть Тиберий. Опустился на сиденье с кодексом в руке. Через несколько мгновений от ненависти пересохло в горле и запеклись губы. Он попросил Геликона принести воды, велел вытереть от пыли длинный стол. И стал молча ждать.

Молодой император не мог двинуться с места до вечера. Это была история, творимая изнутри: осведомители, анонимные доносы, незарегистрированные свидетельства, тайные голосования, секретные совещания, личные беседы императора, приказы трибунам и префектам — история долгих, продуманных преследований, погубивших его семью и всех преданных ей друзей.

Тиберий с леденящей точностью лично собрал все. Виновные представали десятками со времён мучений Юлии и убийства Гракха до страшных дней в Антиохии; здесь были имена и заявления обвинителей; тексты лжесвидетельств с подписями в низу листа; списки сенаторов, вынесших приговоры. Доклады, писавшиеся день за днём с бесчеловечной доскональностью, о тюремщиках, видевших, как его мать искала смерти из-за садистского обращения на острове Пандатария. Нерон, старший из братьев, страстно любивший жизнь, который поднимал его в воздух и швырял себе на плечи на бегу, был вынужден покончить с собой, когда увидел инструменты для зверских пыток — клещи, плети, железные пруты для накаливания, — всё это с улыбкой показывал ему посланный Тиберием палач. А Друз, писавший свой дневник, умер от голода в подвале этого самого дворца; одинокий узник, в течение девяти дней он, борясь за жизнь, жевал солому своей подстилки. Девять дней отчаянно звал на помощь, умолял проклятого Тиберия, и охранявший пленника центурион по имени Аттий усмирял его слабеющие протесты ударами хлыста. А шпионы Тиберия отмечали каждое слово, каждый вскрик, каждое бессвязное бормотание в ожидании неизвестно каких секретов. Но Друз никого так и не назвал.

Здесь молодой император подумал, что кто-то, наверное, молча улыбнулся, когда он объявил в своей программной речи: «Все эти бумаги сожжены». Официальные документы были лишь саркофагом, а не действительным ужасом, заключённым внутри.

Тяжело дыша, с Тибра явился Каллист.

— Я узнал… — Он бросил тревожный взгляд на пролом в стене и прошептал: — Кто бы сказал…

Император был измучен; к боли в животе добавилась тошнота. Он встал на ноги и глубоко вздохнул у открытого окна. И тут увидел, что уже глубокая ночь. Глаза Каллиста тем временем жадно бегали по аккуратно переплетённым кодексам, воскрешающим неумолимые приказы Тиберия и чуть ли не вызывающим к жизни его самого. Но грек не посмел подойти к ним.

Император обернулся, взял открытую рукопись и протянул ему, ничего не объясняя. Это был реестр «добровольных» показаний против Нерона и Агриппины, и на эти показания опиралось предварительное следствие. Здесь были запечатлёны имена магистратов, высоких жрецов, сенаторов, консулов.

— Это всё меняет, — пробормотал Каллист.

Он весь побелел, как мраморные косяки, косяки из безжизненного, чуть желтоватого мрамора, который Тиберий так любил в своих интерьерах.

— И все они ещё живы.

Благодаря этим людям власть сенаторов и власть императора теперь физически столкнулись. Каллист мгновенно оценил в уме, что враги в подавляющем большинстве.

Снаружи, в старом атрии дома Тиберия, беспокойно столпились чиновники и вельможи, так как разнёсся неясный слух о раскрытии каких-то тайн времён Тиберия. Каллист провёл худыми руками по листам.

Император сказал:

— Это не Тиберий приговорил мою семью. Её приговорили голоса сенаторов, оптиматов, которые, как только он умер, сами же назвали его чудовищем и единодушно избрали меня.

Каллист подошёл посмотреть на пролом в стене, заглянул внутрь и обернулся.

— Тиберия не было здесь, когда умирали твои братья, как и в дни суда над твоей матерью. Он был на Капри и больше не вернулся. Кто же спрятал всё это здесь?

Он был прав. В те дни Тиберия не было в Риме, он уже никогда сюда не возвращался. Каллист задумался.

— Мне помнится, Макрон что-то говорил незадолго до твоего избрания. Он беспокоился и ругался: «Там, внутри, могут натворить что угодно». Они и натворили. И не уничтожили, а спрятали.

Он помолчал, а потом прошептал:

— Но кто же это?.. — чуть ли не восхищаясь тонким умом, выбравшим самое невероятное место — покинутые комнаты старого императора, где наверняка никто не будет спать ещё несколько десятилетий.

Возможно, догадался грек, таков был давний приказ самого Тиберия. Каллист задумался, а потом со вздохом сказал:

— У кого эти документы, тот держит в руках сенаторов…

Его холодные мысли бежали всё дальше, и каменная бледность проходила. Грек взглянул на императора и вдруг выпалил:

— Эти документы — огромная удача, Август. Отныне сенаторы у тебя в руках.

Император ничего не ответил. Он закрыл глаза и хотел обдумать всё сам, принять для себя решения без чужого вмешательства.

— Опубликуй документы, огласи все, — посоветовал Каллист с ледяной жестокостью. — Это змеиное гнездо в твоём доме. Ты не можешь не раздавить их. С тобой преторианцы, легионы, весь народ Рима. Если ты заговоришь, те, кто теперь каждый день придумывают тебе по новой проблеме, — он сжал кодекс с их именами, — завтра не смогут даже выйти на улицу.