Мария Сильято - Калигула

Как и в помещениях Пандатарии, императору хотелось закричать. Судил не император, а он, человек, невыносимо страдающий, так как после всех этих лет узнал в мельчайших подробностях, что последние дни его братьев и матери в действительности были страшнее, чем он мог себе представить. Он пытался вырваться из этого клубка и спрашивал себя, что бы сделали Август или Тиберий в подобной ситуации. Что лучше — объявить виновных или выносить месть, не дав врагам догадаться о ней?

— Быстро объяви об этих документах, — коварно настаивал Каллист, — а потом, когда правда об их подлости разнесётся по всей империи, объяви, что прощаешь их. Мы не можем поразить всех сразу. Но если ты предашь огласке эту историю, если весь Рим узнает о ней, с их публичной жизнью будет покончено.

И император решился. Его непоправимое решение войдёт в исторические книги одной отчаянно наивной фразой: «Oderint dum metuant» — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» [57] Слова из трагедии Акция «Атрей». .

Он собрал сенаторов. Подождал, пока все после его прибытия и ритуального приветствия рассядутся по местам. Все держались тихо-тихо, и было видно, что из уст в уста переходили самые странные слухи. И, наконец в курию вошёл бывший раб по имени Протоген, ныне принятый на службу в императорскую канцелярию.

— Ещё один из этих греко-египетских выдвиженцев Клеопатры, — шепнул кто-то, припомнив его историю.

Протоген, напрягая силы, принёс на чём-то вроде подноса кучу рукописей, как жертвенные дары. Сенаторы гадали, как держаться; один знатный старик вздрогнул, вроде бы узнав тёмную кожу, в которую Тиберий складывал свои бумаги, и шепнул об этом сидевшим рядом.

Император поднял руку, желая произнести речь, и все взгляды устремились на него. Он начал медленно, ясным голосом:

— Я собрал вас здесь, потому что в комнатах Тиберия были обнаружены документы, о которых невозможно молчать.

Он говорил размеренно, делая промежутки между словами, и голос его казался каким-то чужим. Император остановился, сделав паузу, и весь зал замер в молчании.

— Хорошо бы прочесть их здесь, публично, перед всеми вами… отцы.

Благородное обращение к сенаторам было добавлено после паузы — означало ли оно уважение, иронию или что-то ещё?

Каллист встал, взял первую рукопись, открыл и начал читать сухим и холодным голосом. Молнией по всему пространству курии вновь материализовались обвинения, доводы защиты, свидетельства, приговоры, которые почти все сенаторы слышали в оригинале. Каллист читал быстро, переходя без промедления от одного документа к следующему, написанному другим почерком, он ни разу не запнулся, не замешкался. Историки напишут, что шестьсот сенаторов за время чтения не вымолвили ни слова.

Замешательство популяров перешло в немой негодующий триумф. Оптиматы же, когда Каллист читал их имена, вставали среди молчащих товарищей по партии, смертельно побледнев, не в силах вздохнуть или вымолвить слово. А потом садились, дрожа, в то время как Каллист откладывал рукопись и с той же торжественностью брал новую, и сидевшие вблизи, знавшие об этих фактах больше, чем говорилось в документах, смотрели, выпучив глаза в ожидании своей очереди. В паузах все смотрели на тонкие папирусные листы, которые Каллист постепенно откладывал, и на множество ещё не прочитанных, которые держал в руках. В тишине раздавалось следующее имя, и очередной сенатор вздрагивал и сжимался в своей тоге, вцепившись в подлокотники кресла. По курии разливалось озеро ненависти.

Император слушал с пересохшим ртом, не в силах сглотнуть. Его руки похолодели. Но верно говорил древний поэт: «Ни одно удовольствие не сравнится с местью». Каллист ровным голосом дочитал до конца.

После долгого и мучительного чтения популяры посмотрели на императора, ожидая знака, что же он решил: его акция была необратимой и ужасной, она превосходила даже их ненависть. Среди оптиматов никто не посмел подать голос первым. Император дал всем прочувствовать это молчание, потом встал, и многие восприняли это с облегчением. Он сказал, что установил, и не остаётся никаких сомнений, что и среди этого почтенного собрания затаились многие, кто выдвигал заведомо ложные обвинения, и, возможно, Тиберий поверил им; а многие сознательно лжесвидетельствовали и приговаривали невинных. Он говорил медленно, ледяным тоном, сначала с трудом подбирая слова, но постепенно повышая голос, и его речь превращалась в страстное обличение.

— Все, кто почитал Тиберия и служил ему при его жизни, были орудиями, соучастниками и, возможно, вдохновителями его преступлений. А сегодня все вы здесь согласны, что это были действительно преступления. Когда Тиберий умер, вы радовались, что избавились от тирана, и проклинали память о нём. Неужели один Тиберий был виновен? Но если он был таким чудовищем, почему же вы воздавали ему почести, а не восстали? И как Рим может верить вашим словам сегодня?

Но оптиматы не обращали внимания на его пафос — они видели лишь обрушившуюся на многих непредвиденную опасность. Поведение молодого императора за несколько часов страшно изменилось. Его горькая и опрометчивая прямота напугала их, так как единым словом он мог применить свою огромную военную власть — стоящие у ворот преторианские когорты, легионы во всех провинциях и буйную, неуправляемую любовь народа.

В страхе за свою шкуру некоторые стали малодушно бормотать, якобы они ничего не знали. Популяры разразились воплями и заглушили эти испуганные голоса. Но потом словно прорвало плотину: обвиняемые, будто потерпевшие кораблекрушение, стали хвататься друг за друга, выгораживать один другого, умолять, приводить взаимные свидетельства, бросились к креслу императора и окружили его, ужасаясь при мысли, что огромная бронзовая дверь сейчас распахнётся и ворвутся преторианцы. А из сектора популяров, где все встали и заполнили партер, сыпался град оскорблений.

Валерий Азиатик в тоге с безупречными торжественными складками с самого начала заседания неподвижно наблюдал со своего места. Он не был замешан ни в одной из отвратительных интриг, и в голове у него было достаточно ясно, чтобы понять, что древний, грозный и гордый римский сенат больше никогда не станет тем, чем был многие века.

Между тем император смотрел на перепуганные лица сенаторов, от страха исказившиеся до неузнаваемости. На мгновение он обменялся страшной улыбкой с Каллистом. Неправда, что месть — самое сильное из удовольствий. Гай Цезарь молча встал и попытался удалиться от окружавших его людей, они хватали его за край тоги, и ему пришлось жестом подозвать германский эскорт. Германцы тут же обступили его, заставив сенаторов в беспорядке ретироваться. Выпрямившись, он укрылся за этой стеной. Император направился из Рима по Аппиевой дороге и после нескольких часов беспокойной скачки при свете факелов без передышки и смены лошадей, пока ночь ещё покрывала окрестности, уединился на своей любимой вилле на озере Неморенсис.