Мария Сильято - Калигула

Пока охваченные паникой оптиматы спорили, Валерий Азиатик молчал. Он один в этот момент нашёл в себе силы холодно восстановить в уме весь этот ужасный день. Представив, что случилось бы не так давно, попади документы подобной тяжести в руки Августа или Тиберия, Азиатик заключил про себя: «Я бы никогда не увидел того, что мне довелось увидеть сегодня. Император один. И у него неловкие или плохие советчики».

За этим последовала мысль, что, несмотря на германцев и легионы, молодой император очень уязвим. Потом вспомнилось, что он сохранил жизнь и смягчил изгнание Арвилию Флакку, вору, а сверх того ещё и одному из самых жестоких судей его матери. С вернувшейся на губы улыбкой Валерий Азиатик присоединился к группе коллег и сказал:

— Если будет позволено посоветовать вам один шаг, который нужно предпринять немедленно…

Все замолкли и, увидев его улыбку, замерли в ожидании, как в храмах ждут ответа оракула. А он объяснил, роняя благодушные слова:

— Выберите среди себя пять человек, которые умеют говорить с волнением и кому не приходилось участвовать в тех процессах, потому что в тот день были больны. И пошлите поскорее к нему, пусть бросятся в ноги и жалобно умоляют помиловать других, которые не смеют даже показаться ему на глаза…

Уже светало после ночи, в которую никто не сомкнул глаз, и с балкона виллы, неуклюже построенной Юлием Цезарем для Клеопатры, но теперь ставшей величественной в окружении пышных садов, император устало и безрадостно созерцал чудесные корабли — эти мраморные храмы, неподвижно застывшие на тёмных водах. Евфимий, Имхотеп и Манлий, как и обещали, заканчивали строительство. Уже были возведены колонны, на берегу лежала золочёная черепица. Но начинался дождь, строительство приостановилось, рабочие в бараках готовили пищу.

Несмотря на дождь, делегация сенаторов, избранных из самых убедительных ораторов, взобралась наверх и, добравшись до охраняемых германской стражей ворот, с облегчением узнала, что император согласен их принять. В действительности и он почти с таким же облегчением услышал об их прибытии. Сенаторы объяснили ему, в каком непрестанном страхе пребывали они в правление Тиберия, как невозможно было укрыться от него и как теперь они благодарят богов, что живут под его, Гая Цезаря, милостивой властью. И под конец кто-то тонко добавил, что это они единодушно избрали его… И клянутся в абсолютной верности. Ради этих несчастных, пребывающих в тревожном ожидании в Риме, делегаты умоляют императора проявить милосердие, потому что, как известно со времён Гомера, милосердие — самая светлая добродетель сильных душ.

А поскольку он продолжал молчать, одному из сенаторов пришло в голову процитировать взволнованным голосом несколько прекрасных строк из «Илиады» о прощении врагов. Судя по поведению императора, им удалось убедить его, и на следующий день, хмурым утром, он не спеша вернулся в Рим. Инцитат уловил настроение хозяина и повиновался его рукам и шенкелям даже без лёгкого подрагивания мощных мышц. Великолепная грива, отяжелевшая в сыром воздухе, ниспадала по обеим сторонам шеи.

Но в Риме Каллист первым делом предостерёг:

— Нельзя никому верить. Ты должен защитить себя.

Единственной поистине надёжной защитой был испытанный в своё время Тиберием зловещий закон о покушении на величество — неограниченное средство насилия, которое молодой император в своё время с восторгом упразднил. А теперь, менее чем через три года, возникла необходимость восстановить его ради спасения своей жизни. И он восстановил старый закон.

При объявлении об этом сенаторы зашептались:

— Он сам с таким шумом отменил его, а теперь если примет снова, то уж наверняка, чтобы воспользоваться.

И к ним вернулся страх как во времена Тиберия, который осмотрительно и безжалостно избавлялся от противников при помощи монотонно повторявшихся судебных процессов.

Валерий Азиатик впервые без улыбки проговорил:

— Имена, которые он дал прочесть этому греку, просочились из сената и гуляют по Риму. Цериал и Бетилен вчера ходили на форум Августа, и им пришлось уйти оттуда, скрыться от толпы. Если император их арестует по самому абсурдному обвинению и прикажет бить плетьми и распять на кресте, народ скажет, что так им и надо. А если кто-то возмутится, ему стоит хлопнуть в ладоши, и на площадь выйдут преторианцы. Вы видели, чем кончил Серторий Макрон?

Сенаторы пугали друг друга и уже видели, как возвращаются вольноотпущенники с поручением провести тайное расследование, безымянные чиновники, занимающиеся случаями всяческих проявлений враждебности и заговоров, в атмосфере общего страха получившие прозвание cognitionibus, то есть «сборщики сведений». Видели, как воскресают страшные слова: заявление, судебный заявитель. Но на этот раз началась не охота на разрозненных популяров, отбившихся от стада ослабевших кабанов, как во времена Тиберия, — за горло взяли самых могущественных людей в Риме.

Кто-то заметил, что под Тиберием было невозможно сопротивляться, так как он уединился в своей крепости на Капри и даже по случаю смерти матери не вернулся в Рим. Он сам распространил выдумку об оракуле, не советовавшем ему возвращаться. «А этот живёт в Риме, появляется на людях, ездит по дорогам…» Но другие отвечали, что народное возмущение, как это было во времена Юлия Цезаря, закончится резнёй с использованием сильной германской охраны.

«Тиберий выбрал себе скалу и не выезжал оттуда, а этот оградил себя мечами и ходит, куда захочет».

А ещё кто-то предположил, что приблизиться к императору можно через окружающих его людей в тихой роскоши императорских палат.

От поспешного и необдуманного брака с Лоллией Павлиной почти сразу император ощутил раздражение из-за этой женщины, которая, хотя он быстро начал пренебрегать ею, была официально приближена к нему и рассматривалась как неотъемлемая его часть, как госпожа Рима.

У неё хватило глупости возомнить, будто она обладает собственными достоинствами, хотя это я дал их ей.

И в довершение всего, при всей её яркой красоте, эта несносная неспособность понять, как подобает двигаться, ходить, смотреть — а особенно молчать — императрице, Августе.

Под конец одного официального пиршества, на котором она проявила свою неуклюжесть, император возмутился.

— Ты никогда не знала мою мать, верно? — спросил он жену.

Конечно, это было невозможно, судя по её возрасту, но память об Агриппине уже стала легендой. И потому Лоллия только посмотрела на него широко раскрытыми глазами и больше ничего не сказала.

Как-то раз в те дни вторая сестра императора, которую он в своё время освободил от драчливого мужа («незаслуженно названная Агриппиной, именем матери», — шептались в Риме), сидя в безмятежности императорских садов, сказала ему голосом, словно бы даже не своим — столько в нём было глупой злобы: