Семён Васильченко - Не той стороною

— Все сделал зря?

Казак остановился.

— Обморочил сукин сын, забеглый! Должно, деньги девке отдал… А искал девку — не нашел. Может быть, у мельника?

— Тише, она здесь… Спит на фросиной постели, я ее уложила. И деньги мне отдала с переполоху до утра.

— Что ж ты молчишь? Фроськи нету?

— Нет.

— На, отведи коня! — заспешил казак. — Надо сегодня будет и оттащить ее подальше… Сейчас я…

У него в руке затемнел шкворень. Он оставил жену, а сам шагнул в дом и сейчас же очутился возле дверей горницы.

Хима затряслась и забилась в угол, ближе к двери. Нельзя было выскочить в окно, потому что во дворе была хозяйка. Дверь тихо начала подаваться вперед. Потом распахнулась, и в то время как у Химы от ужаса спиралось дыхание, казак очутился у постели. Кто-то там дышал. Казак махнул шкворнем, что-то треснуло и забилось со смертным, обледенившим у Химы все жилы стоном. Одновременно с жертвой вскрикнула и она, поняв, что убита Фрося, и вся съежилась.

Остервеневший от крови казак не услышал и теперь сдавленного крика Химы. Продолжая думать, что он убил батрачку, и зная, что деньги у жены, он пошел за мешком, чтобы в нем унести к Кубани труп.

Хима бросилась к окну. Вылезла и без всякой мысли о том, что это зачем-нибудь нужно, закрыла окно. Потом оглянулась, выбежала на двор и, выскочив на дорогу, побежала опять к Невинномысской.

Близилось уже утро, а она бежала, падала, поднималась и опять, задыхаясь, порывалась бежать. Потом сообразила: в Невинке ее не знает никто, и, может быть, ее же обвинят во всем, что произошло. Она взяла в сторону и направилась на Георгиевск. Кто-то дорогой сжалился над ней и подвез ее до Георгиевска на подводе. К обеду она была в Георгиевске на заводе. Вызвала Полякова. Монтер, услышав от нее, что произошло, вместе с пострадавшей явился в контору и оторвал от работы Русакова и партийных товарищей.

Шаповал в этот день уехал в Грозный со всем советским штабом на совещание для увязки с грозненскими товарищами вопроса о ветке на Баталпашинск. Кровенюк где-то открыл самогонный завод и был вместе с командой в какой-то станице.

Пришлось Русакову, когда он кое-как добился связного описания разыгравшейся трагедии, решать, что предпринять для того, чтобы и убийца в своей хуторской отдаленности от власти не избежал наказания и, по крайней мере, не пропали химины деньги. Безучастно отнестись к происшедшему нельзя было, не вызвав охлаждения к себе со стороны Полякова и его друзей.

Надо было немедленно дать знать в Невинномысскую на охранный пункт. Но и Невинномысская немедленных мер принять не могла. Как раз в этот же день утром в горах подверглись зверскому нападению и были перебиты несколько московских больных, возвращавшихся с Тибердинского курорта, расположенного в тылу этого района. Отряд охранного пункта гонялся за бандой, совершившей это нападение, и на пункте никого кроме одного-двух дежурных сотрудников не могло быть.

Так говорили, по крайней мере, коммунисты заводской ячейки, присутствовавшие при разговоре и рвавшиеся отомстить за убийство.

— Что ж, товарищи, — решился Русаков, — надо что-нибудь делать, если так. Не падайте, Хима, духом! Власть рабочая пока что, а не бандитская. Изувер этот ответит за вашего отца головой. Товарищи, остается одно: если подчинитесь мне, хоть я и не коммунист, то пошлем в Невинку телеграмму, чтоб там знали… Франц Антонович разрешит нам поехать, а вы от комитета возьмите согласие, вооружайтесь человек пять и едемте… До Невинки попросим дрезину, а там найдем автомобиль.

Рабочие оглянулись на директора.

Франц Антонович качал головой, будучи расстроен общим возбуждением. По возмущению собравшихся понял, что препятствовать — немыслимо, и согласился:

— Поезжайте, если комитет разрешит. Война почти опять… Завтра только чтоб завод не остался без Шаповала и без Русакова. До вечера я обойдусь.

— Сбегайте в комитет за бумажкой, кого там знают! — велел Русаков.

— Я пойду и товарищ Громов, — заспешил Поляков, приглашая с собой секретаря заводской ячейки.

— Идите и оттуда — прямо на станцию. Мы тоже туда. Пусть дадут пролетку. Собирайтесь живей, товарищи! Идемте, Хима, мы вас в Невинке оставим, вы там расскажете все в комиссариате. Зайдемте к сторожу.

Русаков взял у сторожа револьвер. Экспедиция из семи человек получила дрезину. Достигли Невинки и на автомобиле, с одним из сотрудников охранного пункта, под вечер были на хуторе.

Пономарев весь этот день находился в пришибленном состоянии. Уничтожив ночью следы убийства, он заставил жену, после того как труп убитой был отнесен и зарыт в яме, при свете зажженной лампы привести в порядок постель. После этого он и жена легли спать.

Поздно утром проснулись, так и не подозревая, что жертвой ночной расправы сделалась их собственная дочь. Когда они встали, — Фроси еще не было. Собрались снедать — девка еще не являлась.

После завтрака, когда казак уже и со скотом управился и до хозяйства приложил руки, уединившись в амбар, где стал по количеству набитых подсолнухами мешков пересчитывать урожай семечек, Аксинья метнулась к мельнику. Оттуда возвратилась перепуганной.

— Аверьян! Аверьян! — стала звать она, лишь закрыла калитку.

Пономарев с горстью пшеницы высунулся из амбара и сейчас же шагнул к переполошившейся жене.

— Что ты?

— Еще вчера Фроська пошла домой от мельника. Не собрались там девки… Сергей в станице был.

— Куда пошла?

— Домой! — дрожа от страшного подозрения, выдохнула Аксинья.

Пономарев разжал горсть; зашуршала, просыпаясь на землю, пшеница. Он почему-то шагнул в темную дыру дверей амбара и переступил уже порог, но озверело вдруг повернулся:

— Молчи! Не пикни!

И, ничего больше не сказав, пошел к конюшне. Постоял здесь тупо против дыры обложенного кизяком входа. Потом вошел в хату и, поймав взглядом жавшуюся, как и он, от страха в угол жену, остановился перед ней угрюмой махиной, выговорил хриплый вопрос:

— Ты ж говорила, что там Химка! Нечистая сила тебе заморочила глаза, что ли?!

— Так пустила ж Химку. В сундуке и деньги лежат. Если хочешь — посмотри…

— Достань!

Женщина бросилась к сундуку, спеша и сама увериться, что происшедшее было не адским навождением, и трясущимися руками подала сверток, сунутый ей накануне Химой.

Казак остолбенел, получив в руки этот сверток. Полуразвязал его и нащупал бумажки денежных знаков. Мелькнув глазами по раскрытому сундуку, швырнул в него деньги и еще раз угрожающе зыкнул:

— Молчи!

Он оглянулся и, подойдя к скамье, бухнулся на нее.

Уже все вопило о том, что им погублена дочь. Но этому немыслимо было поверить. Оставалось только ждать ночи. Убитая была закопана в овраге над Кубанью, вблизи дороги. Лучше всего было разрыть ее, для того чтобы убедиться в том, что произошло. И он и жена теперь ждали одного — чтобы поскорей кончился этот несчастный день.