Ксения Кривошеина - Оттаявшее время, или Искушение свободой

К вечеру мне позвонили из больницы и попросили немедленно придти. Было около девяти часов вечера, совсем светло, конец сентября и уже холодно. Вероятно, у меня поднялась температура, так как меня знобило.

Вошла в палату, вижу вокруг Нины Алексеевны хлопочут три врача, сёстры, лица взволнованные. Одна из них укрепляет на штативе мешочек с кровью, втыкает иглу в руку Нины Алексеевны, говорит, что это уже второе переливание.

— Ксения они меня замучили. Рука тяжёлая, не ту кровь они мне вливают… я чувствую, что не моя это кровь. Нехорошо мне от неё. Дышать трудно, — Нина Алексеевна говорит с трудом, за день с ней произошла большая перемена. Её маленькая фигура, в груде проводов и кислородных подушек, словно растаяла, съежилась.

— Сядь рядом, расскажи что происходит. Ты собиралась звонить в Ленинград? Как они? А где Никита? Что слышно от него?

Я не могла рассказать Нине Алексеевне о случившемся. Нельзя, чтобы эта женщина, которая всю жизнь прожила ожиданием и страхом за мужа и сына, ещё и сейчас страдала.

— Хотите посмотреть телевизор? — я пыталась держаться как можно спокойнее. Как изменилось её лицо… В голосе — кротость, обычная ворчливость на сестёр сменилась покорностью.

— Нет, сядь рядом, дай твою руку. Хорошо, что сегодня будешь ночевать ты, — прошептала, задыхаясь, Нина Алексеевна. Она закрыла глаза, я взяла её руку в свою и стала гладить: может быть, она заснёт. Сёстры суетились вокруг, а я прилегла рядом, взяла книгу, но мне не читалось. Голова кипела, я рисовала страшные картины моего возвращения в Ленинград, операцию мамы, поездку в Киев за Иваном; может быть, суд с лишением меня материнских прав, безумные разговоры с отцом, «николай ивановичем» и полную неясность нашей дальнейшей жизни с Никитой. Около двух часов ночи я задремала и всё слышала тяжёлое дыхание Нины Алексеевны.

Проснулась я от тишины, открыла глаза и увидела белую ширму, отделявшую меня от кровати Нины Алексеевны. Что-то произошло, а, может быть, она заснула, и сестры, чтобы не тревожить её, поставили эту загородку? Но потом я услышала приглушённые голоса сестёр, пришёл врач, я встала, и все они испуганно посмотрели на меня. Нина Алексеевна больше не дышала, она скончалась.

Все вышли из комнаты, и я могла остаться на некоторое время одна с Ниной Алексеевной: прощание.

Было четыре часа утра, я медленно брела домой. Мне предстояло сообщить Игорю Александровичу о смерти. Но не сразу, лучше подождать девяти часов, чтобы не напугать; потом отослать телеграмму Никите в Африку. Прошли сутки — случилось два несчастья.

В одной из «лучших» больниц Ленинграда «им. В.И. Ленина» оперировали мою маму. Рано утром пришёл хирург. Он не совсем твёрдо держался на ногах после ночного банкета, праздновался его выход на пенсию, и сегодня была последняя операция. Из-под белоснежного халата, пропавшего хлоркой, странным образом выглядывала пижама и стоптанные домашние тапочки. Он нагнулся над мамой и выдохнул смесью водочного перегара, закуски и папиросного угара.

Уже под наркозом, на операционном столе, мама отдалённо и глухо слышала звуки молотка, вколачивающего в её бедро гвоздь.

Что вбивалось? Неизвестно. Видимо так было надо. Затуманенный взгляд хирурга и дрожь в руках сыграли роковую роль. Предмет, который должен был надёжно соединить кости в шейке бедра — прошёл рядом. Это был не обычный гвоздь, а достаточно увесистый, многогранный десятисантиметровый предмет, с остро отточенным концом, который, пройдя рядом с костью, упёрся в живую ткань. Это был не просто предмет, а деталь военного самолёта, из ценного металла титана. С одной стороны винтовая нарезка, а с другой — ручная заточка. Боль после операции — нестерпимая, непроходящая. «А ты что хочешь? Кости-то нужно соединить, чтобы нога не болталась. Мы тебе гвоздик вбили. Учти, из ценного металла! Его через четыре месяца нужно вынуть и нам вернуть, — сказал хирург маме, — Ты кажется, в Париж собиралась? Оставь эти мысли, лежать тебе месяца три, а потом будешь учиться ходить. Да, и ещё нужно проверить твой рентген! Мне он не нравится, может быть, рак костей». Хирург любил аккуратность и правду, он был фронтовым хирургом во время войны.

Рентген повторили, результат показал рак костей в прогрессивной стадии. Маму выписали из больницы через десять дней, рентгеновские плёнки на руки не выдали — не положено, должны пойти в архив. Помог семейный «блат», благодаря другу-хирургу, снимки просмотрели ещё раз, и выяснилось, что они принадлежат другому больному: перепутали фамилию. Диагноз был ошибочным, но боли в ноге не прекращались, хотя все врачи, и даже «семейный», утверждали, что операция прошла хорошо.

За время, что мама лежала в ленинградской больнице, мы похоронили Нину Алексеевну на русском кладбище Сан-Женевьев де Буа. Дни переходили в недели ожидания, и, казалось, что кошмар непредвиденности событий не имеет конца. Трудно сейчас вспомнить, как мы действовали изо дня в день, но решения приходилось принимать интуитивно и, по возможности, обдуманно, но чувство полного бессилия и что это конец всему — было для нас очевидно! Мы думали дождаться возвращения мамы из больницы и поговорить с ней по телефону. А в Париже навели справки, выяснилось, что подобная операция при хорошем исходе восстанавливает человека и его способность ходить на пятый день, а через десять дней при занятиях со специалистом — уже самостоятельное передвижение с костылями. Ни о каком «гвозде», соединяющем кости, парижские врачи не слыхали, здесь ставили пластиковый протез. Приговор «фронтового хирурга» в больнице им. В.И. Ленина звучал угрожающе.

Наконец, маму привезли домой, и телефон ожил. Выяснилось, что нога болит, и очень сильно, что у неё температура, но она старается делать массажи, гимнастику и не лежать на месте, что ей помогают мои подруги, что отец постоянно мечется, что Ивана она не отдала в Киев. Более того, она сказала, что как только у неё сойдёт боль, то немедленно займётся визой и билетами и, что ни в коем случае не желает моего приезда.

Времени в запасе было очень мало, продлевать паспорт, было невозможно, его можно было только сдать в ОВИР и всё начать с начала, а для получения визы необходимо было физическое передвижение, единственный человек, кто мог всё это сделать, был мой отец. Но он не хотел! Нашей с Никитой задачей было уговорить отца помочь ей.

Сопротивление с его стороны нарастало с каждым моим телефонным разговором, все мои доводы о невозможности приезда в Ленинград натыкались на скандал и оскорбления: «Я никуда не буду ходить, ни о какой визе сейчас не может идти и речи! Твоя мать сошла с ума, хочет лететь к тебе в Париж. Если у тебя есть сердце и ты любишь её, то должна сама быть здесь, рядом. Прекрати мне давать советы, что я должен делать. Я устал, у меня нет денег, а ты мне говоришь, что твою мать вылечат в Париже. Нужно, чтобы она долетела до этого Парижа, а для этого необходимо специальное разрешение на транспортировку в нынешнем её состоянии. Кто будет всем этим заниматься? Уж не ты ли, а, может быть, Никита? Приезжайте!»