Михаил Гараз - Под знаком змеи

Жилище, казалось, построили не так уж давно: тесаные бревна не сильно изменились от дождей и ветров.

Оно стояло в защищенном от постороннего взгляда месте, но было открыто солнцу, и человек задумался: почему его покинули хозяева? Может, и здесь успели побывать римские солдаты или кочевники-языги?

Все могло быть. Их мирная земля стояла на пути всех завоевателей и всех бед.

За два года скитаний он неутомимо шел с запада на юго-восток, следуя за толпами таких же, как и он сам, изгнанников.

Вначале они обосновались на левом берегу Пирета; построили дома и считали себя защищенными от опасности. Но не успели дожить до весны и бросить в землю первые зерна, как наводящие ужас бастарны, воюющие вместе со своими женами, стремительно налетели на них; часть людей уничтожили, остальных разбросало по разным местам…

Он направился к дому. Обошел его вокруг и прислушался.

Тишина. Весенний ветер ласково дул под низкой стрехой. Над одним окном были видны следы прошлогоднего ласточкиного гнезда.

Человек совсем забыл об охоте. Отворил грубо выструганную дверь, которая держалась на деревянных штырях, и вновь будто увидел свой дом в Краса-паре: его поразило еще одно сходство — низкий очаг с широкой лежанкой из каменных плит, тесно уложенных друг возле друга.

Он запрокинул голову. Потолок был такой же, как стены, — из выструганных бревен желтоватого цвета. Взгляд скитальца остановился на дощечке в углу, покрытой воском. На ней угадывались неясные следы каких-то знаков… Это навело на мысль, что он попал в дом благородных людей, которые наверняка общались с тирийцами. Он подумал, что если бы смог расшифровать знаки на дощечке, то, может, и узнал бы причину, заставившую хозяев покинуть свой дом.

«Что здесь случилось?» — спрашивал себя скиталец. Следов грабежа не было видно. Это его успокаивало. Он вытер дощечку от пыли и положил на край лежанки. Затем вышел из дома и еще раз внимательно оглядел все вокруг. Тропинка вела к плоскогорью. Человек направился по ней, чтобы посмотреть, нет ли вокруг еще жилья. Но, насколько хватал глаз, присутствия людей не угадывалось. Это было покинутое место, заросшее дикой травой, выбеленной дождями и снегами. Островок земли между лесом и каменистым берегом реки…

Он повернул обратно. Ударил в свои палки. Эхо ответило ему издалека. Тогда он сложил ладони у рта и крикнул:

— Алученте! Алученте-е-е!

— Ау-у! — донеслось со склона холма. — Иду-у!

Юноша, взявший на мушку зайца, больше похожего на здоровенного ягненка, только что снял его своей стрелой. Заяц, перекувырнувшись, упал в овраг, и теперь Алученте торопился за ним.

Когда он явился на зов отца с зайцем в руках, тот спросил:

— Видишь хижину возле ив?

— Вижу.

— Ступай позови мать, пусть и она посмотрит. Лодку вытащите с Мирицей на берег. Возьмите вещи и приходите к хижине. Остановимся здесь на несколько дней, а может, и на дольше — видно будет…

— Хорошо, отец.

Алученте был быстр на ногу и особой ловкостью отличался в охоте — брал птицу с лёта, так зорок и точен был его глаз в стрельбе из лука. У него были светлые, словно омытые дождями стебли ковыля, волосы, тонкое, как у отца, лицо с чуть выдающимся вперед подбородком, покрытым золотистым пушком, высокий лоб и ясные глаза ребенка.

За время скитаний, пробираясь через реки и леса, вынужденный вместе с отцом добывать семье пропитание, он возмужал и огрубел и с легкостью переносил все тяготы суровой жизни. Его не страшили ненастья, даже бури, спал он под открытым небом в мешке из волчьей шкуры, мог в одиночку пойти ночью через глухой лес, умел сам мастерить себе стрелы и не прятался за деревья, когда зубр потрясал перед ним своими короткими и острыми рогами.

Но он становился вдруг робок и ласков при виде гнезда с птенцами или хрупкого цветка. Вот тогда-то нежность и тепло его сердца были видны лучше всего.

Мать, наделившая сына добротой, любовалась им, думая про себя, что не ошиблась, назвав его Алученте, то есть желанное, любимое дитя.

Юноша отдал отцу зайца и бросил взгляд на домик.

— Ну, иди. И делай, что я велел, — властно, но с лаской в голосе проговорил отец. — Прикройте лодку ветками, чтобы ее не высушило солнце.

…Лодку эту они смастерили в опустошенном набегами многих племен селении Котизона, откуда журавли [10] Так называли греческих воинов, шлемы которых были украшены журавлиными перьями. в свое время изгнали пигмеев. Эту легенду часто рассказывали старики из Краса-пары — мастер знал ее.

Один из вождей местных племен основал в давние времена деревянную крепость на берегу Тираса. Окружил ее рвом и садом, чтобы чужеземцам не так просто было ее захватить. Спустя годы вездесущие греки приплыли по реке к крепости и высадили у ее стен много воинов. Потомки вождя, охранявшие крепость, захирели к тому времени в лени и праздности и не смогли ее удержать — отдали журавлям. С тех пор их род стали называть в насмешку пигмеями…

«Что стряслось с тобой, Тирас, что ты стал таким пустынным и заброшенным? — вновь и вновь спрашивал скиталец, душу которого разбередили воспоминания. — Или кончился уже совсем наш род? Ну-у нет!»

Он вонзил топор в сухую иву, — здесь, в лощине, было много деревьев с мертвой кроной, они уже едва держались за землю.

Иву он разрубил и отнес к дому. Затем набрал сухой травы, размял ее в ладонях и насыпал на старую золу очага; поверх уложил дрова и принялся высекать огонь из двух брусков кремня, стараясь, чтобы искры попали на трут, который он извлек вместе с кремнями из кошеля у пояса. И едва только он сотворил это таинство, как хижина у Яла-чолы наполнилась запахом пахучей травы.

Яла-чола! Он повторял про себя это красивое название, чтобы полюбить его, как любил раньше другое — Краса-пара. Поначалу слово «пара» означало «солома». А так как в былые времена даки покрывали свои хижины соломой, то под словом «пара» стали подразумевать скопление хижин с соломенными островерхими крышами. Позднее дома стали покрывать камышом, дранкой или черепицей, название же осталось прежнее — «пара», что означало уже селение.

Римский поэт Овидий жил среди северных фракийских племен в течение девяти лет, с восьмого до семнадцатого года (по новому летосчислению). Говорят, будто он выучил их язык и написал на нем несколько песен или сказаний, которые передавались из уст в уста, как молитвы или заклинания.

Эти творения Овидия не сохранились. Римляне не заботились о том, чтобы культура коренных жителей развивалась, — наоборот, они делали все, чтобы покоренные племена забыли свои истоки, даже язык. Может, поэтому от северофракийского рода не осталось ничего, кроме нескольких слов или даже корней слов, как, скажем, эти: краса — красота, венденис — вязать, зеума — родник, зелчия — трава или луч, зила — прорасти или взойти, куалама — пряжка, диесема — свеча, мизела — чебрец, олма — бузина, банта — дом, дизо — стена, даос — волк, карпос — гора и другие.