Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Довольно, месье! С меня довольно! Не хочу. Доверьтесь мне, господин поручик, и мы будем спасены. А если что заметите — стреляйте мне в спину.

Он пошел вперед, и за ним следом двинулись Юньев и Иголкин со взведенными на штуцерах курками.

— Одно подозрительное движение с вашей стороны, — сказал французу Юньев, — и вы будете трупом.

— Слушаюсь, господин поручик, — отозвался, не оборачиваясь, француз. — Не беспокойтесь… не беспокойтесь, месье. А парень… пока он очнется, да пока вспомнит, да сообразит, мы уже тем временем будем далеко. Он ведь у нас бретонец, а бретонцы — они малость тугоумы. У них это есть. Да, месье…

Француз, все так же не оборачиваясь и не оглядываясь назад, стал со своими недавними пленниками петлять в орешнике и привел их всех к пещере, где пустые жестянки из-под консервов валялись вперемешку с пустыми бутылками из-под рома.

— Будем молчать, — сказал француз. — Пусть каждый думает о своей матери, которая его ждет не дождется. Пусть тем временем совсем стемнеет.

Иголкин устроился у входа в пещеру со штуцером наизготовку. Бока у Иголкина ныли, в лопатках саднило, в локтях мозжило, живого места на Иголкине не было. А полная ночь — когда она еще наступит! Солнце где-то за синей тучей садится в море, спускаясь к горизонту цыплячьими шажками. Вот если бы можно было Иголкину да подтолкнуть красное солнышко прикладом штуцера! Катись, мол, шариком, поскорее закатывайся, не надобно тебя. Так нет же, мешкает, сделает шаг — и оглянется… и оглянется…

От нечего делать Иголкин промурлыкал раза два «Домик по-над речкой, там кума живет» и стал затем знакомиться со своими невольными товарищами. Оказалось, что оба солдата, сидевшие с ним и в Малаховой башне, были, как и сам Иголкин, Иваны: Иван Трофимов и Иван Митарчук. Иваном оказался и матрос: Иван Мехоношин. Такое совпадение удивило Иголкина: в одной пещере четыре Ивана! Когда он обратился с этим к Юньеву, поручик приказал ему сидеть тихо, в рот воды набравши.

Иголкин подумал, что хорошо бы взаправду хоть каплю воды в рот, а то и во рту так, чорт его знает, словно пороху нажевался. Но в это время француз встал, бросил Юньеву несколько слов и пошел к выходу. И пустились они снова петлять за французом, где по тропинке, а где целиком, поминутно хоронясь, потому что ночь была светла: в облачном небе широко разлился розовый отсвет гигантского пожара, огненного моря, словно выступившего из берегов.

Они слышали рядом с собой, где-нибудь за купой деревьев, французскую речь, возгласы перебранки, бряцание и топот разводимых караулов, перекличку часовых. Но всё только на минуту, потому что звуки эти, едва возникнув, покрывались оглушительными взрывами, которые доносились из Севастополя… из Севастополя, куда они рвались душой, но к которому надо было подбираться убийственно медленно, всё хоронясь и петляя, всё в обход и в обполз.

Подобрались они к Севастополю со стороны второго бастиона. Но на бастионе теперь не было ни людей, ни орудий. Не теряя времени, Юньев со своими четырьмя Иванами и передавшимся ему французом бросился в Корабельную слободку. Там тоже не было ни души, да и слободки теперь не было никакой. Чуть брезжило за Инкерманом… По всхолмленному месту, где одни головешки и битый кирпич, стлался дым… На Павловском мысу, на батарее, язычки огня, плоские и заостренные, жадно облизывали штукатурку цоколя.

Вдали за Южной бухтой Юньев разглядел какую-то суматоху на Графской пристани. И, отставив уже ненужного ему француза, поручик повел свой отряд через Пересыпь на Городскую сторону и дальше, по Екатерининской улице, которая обозначалась теперь не домами и оградами, а двумя стенами огня.

Кто там суматошится на пристани? Свои или неприятель? Будь это неприятель, думал Юньев, его пикеты стояли бы теперь на каждом перекрестке. Но в городе — никого, ни своих, ни чужих, одни собаки воют на огонь, укрываясь где-то в развалинах, не рискуя выйти оттуда, чтобы увязаться за человеком. И, решив, что он еще застанет на пристани хотя бы последнюю полуроту арьергарда, Юньев припустил бегом по мостовой, а за ним след в след бежал Иголкин с остальными Иванами. Иголкин бежал и оглядывался, все ли Иваны налицо. Но все были налицо, беспокоиться теперь было не о чем. Правда, Иголкин не знает, что там будет дальше, но будет, что будет, и как поручик прикажет.

«Хорошее начальство — поручик Юньев Михаил Павлович», — подумал опять Иголкин и, оглянувшись еще раз, увидел, что француз поспевает позади всех, не отстает голенастый, чешет как ни в чем не бывало.

Так добежали они до Екатерининской площади, где путь им преградила сплошная стена огня. Иголкин, не мешкая ни минуты, нисколько не раздумывая, с разбегу ринулся в огонь и продрался через него, как сквозь колючий кустарник. И перед Иголкиным сразу открылась Большая бухта с баркасами и паромами, а за бухтой — Северная сторона… А там, от Северной, все дороги вели в Большую Россию, где Иванов не счесть, где Рязань и Казань, и Уральские горы, и Балтийское море!

Это придало Иголкину силы. Обожженный, истерзанный, но несокрушимо живой, он вьюном завился на площадке пристани перед балюстрадой, потрясая кулаками.

— Братцы-ы, ребятушки-и! — вопил он, корчась от боли. — Ребятушки-и-и!

Ермолай Макарыч, ездовой солдат из артиллерийского обоза, первый услышал этот крик. А теперь Ермолай Макарыч был в полном восторге от новой неожиданной встречи с Иголкиным. Истинно молвил Иголкин Ильич еще год тому назад, за Кадыкоем, под самою под Балаклавой. «Гора, — сказал, — не сойдется с горой, а человек с человеком, глянь, и встретились».

Но и эта встреча была им, увы, ненадолго.

— Эх, время нету, — вздыхал Иголкин, поплевывая на свои ожоги. — Я бы тебе порассказал, браток!

И верно: времени для приятного разговора было в обрез. И начинать не стоило!

Паром зачалился за сваи у Михайловской батареи, и друзьям пришлось расстаться.

Ездовой погнал куда-то к Волоховой башне сгружать свои ящики. Юньев, уводя с собой француза, поплелся с ним разыскивать штаб. А все четыре Ивана, словно сговорившись, привалились к стенке батареи и заснули до побудки. Елисей Белянкин, сидевший тут же, не обратил на них никакого внимания. Всякий делал теперь, что считал нужным: кто спал, кто бодрствовал; кто песни пел, кто слезы лил.

Скоро к Михайловской батарее подошла вся семья Спилиоти. Старый Христофор со своим костылем, Жора и Кирилл и Зоя… Они примостились подле Белянкиных на камнях и молча смотрели, как кончался Севастополь. И Даша подошла с Успенским, и Николкина мать прибрела откуда-то и, плача, стала гладить свалявшиеся волосы на голове у Николки. А Николка все спал, обхватив свою мортирку, которую обглядывали и ощупывали Жора с Мишуком.