Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Двадцать третьего августа к вечеру пальба стала затихать. Но уже на другой день новые потоки смертоносного металла пошли непрерывными струями на бастионы, на разгромленные улицы города и на Большую бухту. Началась шестая усиленная бомбардировка Севастополя. Она длилась три дня. Двадцать седьмого утром она прекратилась. Но на бастионах барабаны били тревогу; комендоры стояли наготове у своих орудий; из города к бастионам подходили резервы. «Штурм! Жди штурма!» Эти слова перекатывались по рядам. Умолкли вражеские пушки — значит, сейчас пойдет на приступ. Но неприятель снова открыл пальбу, теперь уже и по нашим резервам, когда их достаточно накопилось на угрожаемых бастионах.

День стоял ветреный. Небо было какое-то пестрое. От множества мелких облачков рябило в глазах.

— Иголкин! — окликнул кашевар проходившего по Малахову кургану солдата.

— Я, ваше сковородие! — отозвался Иголкин.

— Почему так — сковородие? — спросил подслеповатый кашевар, возившийся у мешка с пшеном.

— А тебя как, благородием величать? На то есть дворяна, а нам с тобой рано. Твое дело что? Ротный котел да большая сковорода. Так тебя и величать надо «ваше сковородие».

— Ох, уж ты! Одно слово — Иголкин, — ухмыльнулся кашевар. — За словом в карман не полезешь. А скажи-ка, Иголкин, быть сегодня штурму? С великою ли силою пойдет?

Иголкин посмотрел направо и налево. Малахов курган был истерзан, как никогда раньше. Все осыпалось и расползлось. Все было перевернуто вверх дном. Всюду разбитые корзины, мешки с пропалинами, камни, горелое дерево, разметанный фашинник [79] Фашинник — прутья, связки которых употребляются при сооружении насыпей. . А наверху? Там рябое небо. И пальба снова прекратилась.

— Быть ли штурму? — сказал Иголкин. — По всему выходит, что штурму быть. Видишь небо?

Кашевар поднял голову и заморгал красными веками, воспаленными от дыма.

— Вижу. Что с этого?

— Рябое оно? — снова спросил Иголкин.

— Рябое, — согласился кашевар. — Известно — небо. И что с этого?

— То-то, — сказал многозначительно Иголкин. — Такие дела понимать надо.

И пошел дальше. А кашевар, пожав плечами, снова принялся за свое пшено.

Около полудня на Малаховом кургане сели обедать. Солдаты похлебали пустых щей и принялись за кашу. Покончив с этим, они снова стали у орудий в напряженном ожидании.

Кашевар насыпал Иголкину каши в железный казацкий котелок и сказал:

— А небо-то прочистилось, Иголкин.

— Прочистилось? Верно. Ну, тогда штурму не быть.

— Морочишь ты меня, Иголкин, — проворчал кашевар.

И только он сказал это, как три орудийных залпа неслыханной силы один за другим рванули пространство.

Кашевар выронил ложку из рук. Иголкин поднял голову. Крики, грохот барабанов, резкие звуки вражеских рожков — все это сразу полезло в уши. Иголкин понял: штурм! Он швырнул в сторону свой котелок с кашей и побежал к валу.

Французы лезли на вал — одна штурмующая колонна за другой. Защитники кургана расстреливали их картечью, а штуцерники били на выбор.

Иголкин, схватив свой штуцер, отбежал с ним к ротному котлу. Укрывшись за котлом, он стал бить по красным штанам на бруствере. Но красные штаны замелькали на батареях, а на бруствер взмывали всё новые и новые, и не было им числа. Флаг, зловещий, сплошь синий, развевался на белой башне кургана.

Орудия были теперь облеплены синими куртками и красными штанами французских солдат. Комендоры хватали в руки что придется — банник, пыжовник, кирку, лопату, а то и просто камень, чтобы сбить французских линейцев с орудийных стволов и лафетов и сделать выстрел. И тут же падали, один против десяти.

Иголкин увидел, что таких десятеро бросилось к нему. И он мгновенно скатился в ров, широко опоясывавший башню. Пробежав по рву, он выбрался наверх и очутился перед самой башней. Он быстро юркнул в башню, и вслед за ним туда в одну минуту набежало еще человек сорок солдат и матросов.

— Двери, двери заваливай, ребятки! — кричал офицер, черноволосый, без фуражки.

Иголкин бросил на каменный пол свой штуцер и двинул к двери дубовый стол.

«Хорошее начальство, — мелькнуло в голове у Иголкина. — Поручик Юньев… С ним и в раю не скучно и в аду не страшно…»

— Стрелки — к амбразурам! — крикнул поручик, когда вход был забаррикадирован столами, тюфяками с нар — всем, что было под рукой. — Матросам с абордажными пиками оставаться у дверей! Стоять насмерть!

Иголкин подобрал свой штуцер и приник к амбразуре. Он выглянул оттуда, и первое, что он увидел, — это зеленая повозка, которую выкатила из-за тучи дыма четверка лошадей. На выносе сидел в седле ездовой и немилосердно нахлестывал и переднюю и заднюю пару. На повозке была навалена гора какой-то клади. «О, старый знакомый!» — вспомнил Иголкин сражение под Балаклавой и как они вместе с этим ездовым укладывали к нему в повозку раненого грека.

— Ермолай Макарыч, здравствуй! — крикнул Иголкин в амбразуру.

«Никак, Иголкин? Веселый Иголкин?» — подумал ездовой.

И, сдержав на минуту лошадей, крикнул в свой черед:

— Иголкин Ильич, ты ли?

— Я самый, Ермолай Макарыч. Передай на Корабельной, что был Иголкин и весь вышел. Кланяйся там теще в осиновой роще. Сказал бы еще, да время нету. Прощай, Ермолай Макарыч!

— Прощай, Иголкин Ильич! — крикнул ездовой и ударил по лошадям.

Там, вдали, шел жестокий бой, но подле башни еще не было никого. И вдруг в глазах у Иголкина запестрело от синих курток и красных штанов. Но, кроме линейцев, к башне бросились еще бородачи-зуавы, гибкие, как кошки. Иголкин стал бить их на выбор, и они падали навзничь без шума и стона.

Французы уже заполнили всю лицевую сторону укрепления. Уже были опрокинуты пушки на батареях, изрублены лафеты, перебиты все «нумера». А новые волны всё еще перехлестывали через вал, и горнист в красных штанах где-то близко трубил атаку на своем медном рожке. Вот он выбежал с рожком на площадку перед башней, и снова — «тру-та, тру-та, та-а!»

«Ну, соловей, — решил Иголкин, — хорошо поешь, где сядешь?»

Штуцерная пуля вышибла у горниста рожок из рук и перебила челюсть. Он взмахнул руками и побежал прочь.

Бац… бац… бац! — раздавались один за другим выстрелы.

У каждой амбразуры пристроился стрелок. И гулко отдавалось эхо пальбы под сводами башни.

Французы связали вместе две осадные лестницы, и капрал Шовен из двадцатого легкого полка взобрался наверх и поднял над башней трехцветный флаг. Когда, сделав свое дело, он спускался обратно, пуля, ударившая из амбразуры, сбросила его вниз, и он упал на штыки своих товарищей.

Ни линейцы, ни зуавы долго не могли понять, откуда хлещут в них пули. Почему то один, то другой из них валится замертво, кто на кучи щебня перед башней, кто на голую землю? И вдруг зуав с коричневым шрамом через все лицо заскрежетал зубами и подпрыгнул от ярости на месте. В амбразуре башни блеснул ружейный ствол! Зуав ткнул рукой по направлению к амбразуре и в ту же минуту свалился с выбитым глазом. Но и другие внизу успели разглядеть ружейные дула, направленные из всех амбразур в кепи солдат и фески зуавов.