Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Ничего, кроме развалин и бастионов, не осталось и на Городской стороне. Даже почтовый двор перевели на Северную сторону. Елисей Белянкин бродил со своей сумой и по Северной и по Городской стороне и много писем приносил обратно. Устроившись в новом помещении почтовой конторы за столом в каплях сургуча и чернильных пятнах, Елисей ставил на принесенных обратно письмах кресты и делал надписи: «Не вручено за смертию адресата». Сдав такую пачку писем почтмейстеру Плехунову, Елисей, перед тем как идти к себе в шалаш, отправлялся на Северную пристань.

В открытом море, на горизонте, вытянулись в одну цепь корабли неприятеля. Длинная полоса вспененного вала явственно обозначалась от одного берега бухты до другого в том месте, где одиннадцать месяцев назад были затоплены корабли. В Корабельной бухте, сейчас же за Павловским мыском, стояла на якоре «Императрица Мария».

Елисей присаживался где-нибудь у пристани на опрокинутой вверх дном шлюпке и, сняв с головы каску, устало глядел на происходившее вокруг.

«Пропал Севастополь, — думал он, наблюдая, как по Большой бухте разводят плоты для пловучего моста. — Добрый будет мост, и способно будет по нему… отступать».

Ядра падали уже и в бухту, но Елисей не уходил. Он считал плоты, заготовленные для пловучего моста с Городской стороны на Северную. И насчитал восемьдесят четыре плота Прошла неделя, и Елисей, возвращаясь под вечер на Северную сторону, не сел в ялик у перевоза, а пошел по новому мосту от Николаевской батареи и вплоть до Михайловской на противоположном берегу.

Всадники и пешеходы двигались по мосту в оба конца; по доскам гулко цокали лошадиные подковы; набегавшие волны хлестали в мост, укрепленный на якорях.

«Работа чистая, — думал Елисей, стуча каблуками по деревянному настилу. — Ничего не скажешь». И тут же сразу: «Пропал Севастополь. Один князь начал, другой князь станет вершить. Ваша светлость, ваше сиятельство, тра-та-та… Куда им! Вот Нахимов был… да… орел-человек!»

И Елисей решил, что побывает завтра на третьем бастионе, повидает «Никитишну», посмотрит, что там.

Когда на другой день поутру Елисей подходил к новой почте близ Северного укрепления, то еще издали заметил как раз напротив ворот тесовую палатку, выросшую здесь за одну ночь. Давно примелькавшаяся вывеска с кудрявым барашком на блюде перекочевала сюда с Корабельной стороны и уже висела над входом. В палатке было темновато, и тихие переборы гитары реяли там, как ночные мотыльки.

— «Ресторация», — прочитал Елисей вслух знакомую надпись на вывеске.

Но тут из глубины палатки кто-то крикнул:

— Белянкин!

Елисей заглянул внутрь. Там было прохладно. Возле стойки застыл ресторатор, маслянистый лупоглазый человек с полотенцем через плечо. В углу за накрытым камчатной скатёркой столиком сидел капитан второго ранга Лукашевич с женой. И цыганка Марфа сидела с ними, а Марфин муж Гаврила стоял поодаль и небрежно перебирал на своей гитаре.

Он как-то весь вылинял за протекший год, цыган Гаврила — щеголь и лихой плясун. Потускнели и совсем износились лакированные сапоги, и порыжела синяя поддевка, и серебряных колечек в свою черную бороду Гаврила не вплетал больше. Но Марфа попрежнему пылала дикой красотой.

— Сюда, Белянкин! — позвал Лукашевич, поправляя на голове у себя повязку. И, дернувшись на табурете, вскрикнул: — Ах! больно…

— Коленька, родной, опять?.. — схватила Нина Федоровна его за руку.

— Ах, Нинок, опять! — поморщился Лукашевич. — Голова моя… Словно палашом, палашом, как в ту ночь…

В глазах у Нины Федоровны стояли слезы.

— Ты бы не пил сегодня, — попросила она. — Коленька..

— Ничего, Нинок! Не будем грустить… А стакан вина не повредит мне. Ну, прошло же… совсем прошло, — сказал он, снова коснувшись рукою повязки. — Вот, Белянкин, сидим, глядим, лошадей дожидаемся в Симферополь… а там, дальше — динь-динь-динь, и нет Лукашевича: за тяжелым ранением выбыл в Киевскую губернию.

Он вырвал из переплетенной в сафьян записной книжки листок, черкнул что-то карандашом…

— Ну, подойди, душа, — сказал он Елисею. — Возьми. Тут адрес, вот четвертной билет… Передай почтмейстеру. Всё, что на мое имя, пересылать, как написано.

Елисей взял деньги и записку. Он нерешительно зажал это в руке, бросив сначала взгляд на листок с золотым обрезом.

Там было написано — ломкие буквы, но ровные строчки:

Прочитав это, Белянкин недоуменно взглянул на Лукашевича, на Нину Федоровну… Но Лукашевич топнул ногой:

— Белянкин! Чур, нос на квинту не вешать!

Елисей отошел в сторонку и кивнул в сторону бухты:

— Так ведь вот, Николай Михайлович…

— Ничего, Белянкин; это ничего, — тихо произнес Лукашевич. — Наша правда — значит, наша будет и сила. А это… — и он тоже кивнул в сторону бухты, — это еще не конец. Синоп, Белянкин, помнишь?

— Как его забыть, Николай Михайлович!

— Ну, так вот, будет им еще не так. А теперь выпей, Белянкин, на прощанье крымского розового за кормовой наш флаг да за русский флаг в Севастополе. А?.. Поднеси ему, Марфа.

Марфа поставила на поднос полный стакан и пошла к Елисею. Пальцы у Гаврилы встрепенулись и побежали по струнам. Подойдя к Елисею, Марфа поклонилась ему, и Елисей взял с подноса стакан.

— Комендор Белянкин, верхняя палуба, третья батарея, второе орудие! — крикнул Лукашевич, поднимаясь с места. — За русский флаг в Севастополе, за него пьешь!

Вино, хотя и легкое, но, видно, ударило Лукашевичу в ослабевшую от раны голову.

— Пей, еще налью! — кричал он, взмахнув рукою и опрокинув стеклянный кувшин на столе.

Нина Федоровна вцепилась мужу в руку и с мольбой смотрела ему в глаза, в которых искорки то гасли, то вспыхивали вновь:

— Коленька…

Но Лукашевич уже успокоился и, опустившись на табурет, взялся за голову обеими руками. И остался так, закрыв глаза.

— За русский флаг в Севастополе, — повторил Елисей. — За нашу Корабельную!

запела вдруг Марфа во весь голос, оставаясь перед Елисеем с подносом в опущенной руке.

Елисей тряхнул головою и рассмеялся.

— Может, и так, — сказал он, поставив стакан обратно на поднос. — Эх, и человек же вы, Николай Михайлович! Таких людей…

— Толкуй! — отмахнулся Лукашевич. — Получай второй, по уговору.

— Гремит, — сказал Елисей, принимая от Марфы второй стакан.

— Где гремит? — спросила Нина Федоровна прислушиваясь.