Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Весь этот день мертвая тишина стояла в Севастополе; даже неприятельские пушки умолкли. Но вот ударил колокол на Корабельной стороне, и похоронный звон стал разливаться, таять и пропадать в каких-то норах и трущобах, из которых почти сплошь состоял теперь Севастополь. К колокольному звону скоро присоединились пушечные салюты, которые загремели с корабля «Константин».

За гробом Нахимова в огромной толпе народа шли по разбитым улицам лекарь Успенский и Даша Александрова. И лекарь Успенский говорил Даше, что вот умер Нахимов и некем его заменить. И что России нужно много таких, как Нахимов.

Сняв с головы свою почтарскую каску, шел за гробом Елисей Белянкин, рядом с Марьей и Мишуком. Над всей толпой смутно вырисовывалась львиная грива Христофора Спилиоти. Христофор шел, прихрамывая и опираясь одной рукой на костыль, а другою придерживая Жору, чтобы он не затерялся в толпе.

Николка Пищенко с крестом и медалью на матросской куртке шагал с матросами, только что сменившимися с пятого бастиона. И позади стучал по камням мостовой своей деревяшкой дядя Егор. Все, казалось, были здесь. Не было только дедушки Перепетуя, потому что он жил теперь с сыном в Одессе. Не было и капитана Стаматина, вышедшего из госпиталя и уехавшего в Симферополь. Не было и Кудряшовой с Михеевной, потому что обе они погибли три дня назад у себя во дворе, в Корабельной слободке. И не было тех, кто, защищая Севастополь, не сходил с бастионов даже в этот необычайный день.

Процессия растянулась по Екатерининской улице, и сводный оркестр всех экипажей черноморского флота разрывал сердце протяжными воплями траурного марша. Капельмейстер Новицкий был в армейской фуражке и с черной траурной повязкой на рукаве. Даже Мишук заметил, что бычий затылок Новицкого весь обмяк, посерел и покрылся морщинами.

И еще, при свете факелов, заметил Мишук, что вывеска на кондитерской Саулиди с нарисованным на ней золотым рогом болталась на одном гвозде, готовая вот-вот сорваться. Кондитерская была заперта, и с витрины куда-то исчезли нарядные коробки, перевязанные разноцветными ленточками. А магазин «Моды Парижа» был и вовсе заколочен досками наглухо. У магазина стоял Николай Лукашевич, тот, что полтора года назад взял в плен Османа-пашу. На Лукашевиче был флотский сюртук с эполетами капитана второго ранга. Голова у Лукашевича была забинтована; он стоял, опершись Нине Федоровне на руку.

— Нет Нахимова — отлетела душа Севастополя! — сказал Лукашевич громко, так, что и Мишук услышал. — Отлетела…

И Лукашевич со своей спутницей сошел с тротуара и присоединился к процессии.

Тяжка была для русского сердца гибель Нахимова. Но защитники Севастополя попрежнему дни и ночи отражали жестокий натиск врага и стояли насмерть по всей оборонительной линии.

С некоторых пор неприятель стал забрасывать Корабельную слободку бочонками в железных обручах. Бочонки полны были пороху. Разрываясь, они причиняли больше вреда, чем обыкновенные бомбы.

В Корабельной слободке уже следа не осталось от домишек Кудряшовой, Белянкиных и Спилиоти. Лекарь Успенский никуда не выходил теперь из госпиталя. Он работал с рассвета и дотемна и даже ночевал в госпитале, на койке под лестницей.

В каморке, где приютился Успенский, было крохотное окошко, которое никогда не закрывалось. Ночью Успенскому в окошко видны были звезды. А на рассвете, когда Порфирий Андреевич просыпался, то слышал, как всхлипывает волна в бухте, и бьет по воде рыба, и печальный ветер, набегая, шуршит в больших камнях на берегу.

Солнце еще не всходило, а в стороне Инкерманского моста рванули барабаны и рассыпались долгой и мелкой дробью. Успенский быстро оделся и вышел на крыльцо. Да, в долине Черной речки готовилось что-то: что-то шевелилось в тумане, потягивалось и разминалось, взлетало белыми ракетами в синие полосы предутреннего неба. Нашей Крымской армии снова предстояло атаковать неприятеля в открытом бою.

Успенскому было известно, что этого пожелал новый император, Александр Второй. Ни главнокомандующий князь Горчаков, ни другие генералы не верили в успех атаки. Они знали, что у противника больше солдат, что солдаты эти отлично вооружены и занимают неприступные позиции на отвесных Федюхиных горах. Но в угоду царю Горчаков вывел свою армию на Черную речку, и здесь 4 августа 1855 года произошло кровопролитное сражение.

Долина Черной речки все еще утопала в тумане, сквозь который с трудом пробивалась утренняя заря. Но полковые горны трубили атаку. У Трактирного моста горнисты вместе с солдатами ворвались в предмостное укрепление, и французы бежали.

Потом, под те же тревожные призывы горнов, началась переправа через Черную речку по перекидным мостам и вброд. Неприятель не переставал поливать переправу картечью. Генерал Реад ввел в бой нашу артиллерию. Но выстрелы шли с долины на гору, снизу вверх, и пушки генерала Реада били мимо цели.

Один за другим бросались на штурм Федюхиных высот наши храбрые полки. И неприятель расстреливал их поодиночке. К генералу Реаду подбежал солдат с ефрейторскими нашивками на рукавах. Он по-ефрейторски приветствовал генерала, отставив правой рукой ружье в сторону:

— Николай Андреевич, ваше превосходительство, — сказал он задыхаясь: — дайте нам резерв… помощь нам…

— Кто тебя прислал? — спросил Реад.

— Товарищи.

— Где же офицеры?

— Они убиты, — ответил ефрейтор.

— У меня нет резервов, — развел руками Реад. — Я сам их жду. Пришлю, когда придут.

Вскинув ружье, ефрейтор побежал обратно к своим товарищам, изнемогавшим в неравной борьбе.

Но Реад так и не послал резервов полку, в котором не осталось ни одного офицера. Резервов не дождался сам Реад. Не успел ефрейтор добежать до места, как услышал позади себя топот копыт. Ефрейтор обернулся и в ужасе попятился: в глазах у него сверкнул всадник в орденах и генеральских эполетах, всадник без головы. В то же мгновение всадник свалился с лошади. Это был генерал Реад, которому ядром оторвало голову.

Горчаков с передовой линии видел, что неприятель численностью превосходит нас в полтора раза. Перед главнокомандующим круто лезли вверх белые горы — Федюхины высоты, позиции, которые невозможно было взять. И солдат своих видел главнокомандующий. Они шли навстречу смерти. И они стояли насмерть там, где не было возможности пройти вперед. Горчаков понурил голову и, приказав бить отбой, повернул коня обратно к Трактирному мосту.

Пятая бомбардировка Севастополя началась на другой день. Девятнадцать суток день и ночь громил неприятель Корабельную сторону. В Корабельной слободке уже не было ни улиц, ни переулков; а по ядрам, густо устлавшим то место, где проходила немощеная Широкая улица, можно было теперь ездить как по мостовой.