Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Да разве, Петр Иринеич, мы их не побьем и в Севастополе? Ты как скажешь?

Дедушка вместо ответа потянулся к своей лакированной табакерке; ее прислал недавно дедушке в подарок внук Павлушенька. Елисей и на крышке новенькой табакерки разглядел портрет прапорщика Щеголева. А дедушка тем временем втянул в нос щепотку табаку, прочихался, вытер нос красным клетчатым платком, смахнул этим же платком табак, попавший на грудь холщовой, вышитой крестиками сорочки, и только тогда ответил Елисею на его вопрос:

— Спрашиваешь, побьем ли? To-есть это когда придут супостаты в Севастополь?

И дедушка, помолчав минуту, сказал твердо:

— Трудно, а побьем. — Он щелкнул пальцами по листу шелковицы, по которому ползла гусеница, и продолжал: — Почему трудно? Примечай-ка, братец. Солдат русский — храбрый солдат; коли встанет за родину, так на штык троих возьмет по-суворовски, одним махом. «Штык, штык невелик, а возьмешь троих на штык» — вот как певали у Суворова, когда на штурм Измаила шли в 1790 году, турок эвон из какой твердыни вышибали. Да с той поры в Черное море много воды натекло, а из Черного в Средиземное не меньше того вытекло. Механика, братец ты мой, теперь очень одолевает. У англичанина, слышь ты, машина ко всякой работе приставлена, штуцер механический с нарезным стволом каждому солдату в руки даден, бьет метко на тысячу двести шагов, а то и боле. Как к нему с одним штыком, с ружьишком-то кремневым гладкоствольным дрянненьким подступишься, когда ружьишко это бьет на триста шагов, и то не в цель? И солдат наш — некормленный, голодный и холодный… Очень у нас обиженный солдат. А все же, братец ты мой, побьем мы их, как не раз уже бивали: французов этих под Москвой в двенадцатом году, шведов под Полтавой в семьсот девятом, прочих иных в иные годы по иным местам. И будет им Севастополь тоже могилой.

— Да, это — да, — согласился и тут Елисей.

— Однако вот, — продолжал дедушка, — беда, вот в чем она: голыми руками нам рыть могилу им придется. У них, у чертей караковых, у англичан этих и у французов, ко всякому делу теперь сила пара и электричества приноровлена. Эвон глянь-ка…

И дедушка протянул руку по направлению к морской библиотеке.

Она была выстроена на горе, великолепное здание это было в Севастополе видно отовсюду. Кроме того, на кровле библиотеки, на вышке, поднимался еще выше коленчатый семафор оптического телеграфа. Дедушка и сам когда-то работал на вышке библиотеки, на телеграфе. Там теперь день-деньской шла небывалая, неустанная работа. Елисей, присевший у дедушки Перепетуя передохнуть под шелковицей, видел со своего места, как беспрерывно менялись в пазах семафора на вышке разноцветные планки — то вертикальные, то горизонтальные, то изломанные под разными углами. Каждая такая планка обозначала какую-нибудь букву алфавита. Из букв составлялись слова, из слов — сообщения, приказы, призывы о помощи.

От одной телеграфной вышки до другой не больше десяти, на крайний конец — пятнадцати верст. И тянутся эти вышки — Елисей знал это — через всю Российскую империю, от Севастополя до Петербурга. На всех вышках дежурят сигналисты с подзорными трубами и что заметят в подзорную трубу на семафоре ближайшей башни, то сейчас же воспроизведут и на своем семафоре набором таких же планок. Так за день будет передана депеша от башни к башне через все две тысячи сто десять с четвертью верст, что намерены от Севастополя до Петербурга. И в столице узнают, что в Севастополе мало войска, нужны еще солдаты; что в Севастополе мало орудийных снарядов, мало обмундирования и провианта, не хватает кирок и лопат саперам; и что Севастополь почти совсем не укреплен с суши.

— Эх-ма! — вздохнул тут дедушка. — Оптические телеграфы эти еще царем Горохом заведены, когда комары с грибами воевали. Мудреное ли дело — планки в семафоры вколачивать! Пока управишься с этими планками, целый флот может на дно морское пойти. Слыхал ты, братец, про телеграф электрический?

— Электрический? — удивился Елисей.

— Вот-вот, — повторил дедушка, — электрический. У них, у чертей, повсюду такие телеграфы живут. Сидит, понимаешь ты, телеграфист у такого прибора, сидит себе и постукивает, а депеша молнией несется по проводам. Р-раз — и все известно, что надо, всё по депеше вычитают и сделают, что требуется.

Елисею непонятно было, как это депеша, обыкновенный листок бумаги, может бежать по проводам. Но если дедушка говорит, значит так бывает. А дедушка совсем разошелся. Елисею пора дальше идти, а то ведь стоит работа. Он уже поднялся было с лавочки под шелковицей, но и дедушка встал и держит Елисея за ремень от сумы, не выпускает со двора.

— А теперь примечай-ка, — не унимался дедушка. — У нас весь флот на парусах держится — парусный флот, пароходов у нас в Севастополе по пальцам считать — одной руки хватит.

Но Елисей, весь век проплававший на парусном флоте, стоял за паруса.

— Что проку в них, в пароходах — в самоварах этих? — возразил он дедушке. — Одна копоть.

Дедушка был и без того расстроен рассказом Елисея о похоронах мопса, а теперь и вовсе рассердился, даже ногою топнул, стал задыхаться.

— Да как ты, да что ты… — лепетал он только. — Понимаешь ли ты, деревенщина, что есть сила пара? — закричал он визгливо, и Елисей очень пожалел, что огорчил такого душевного старика.

— Где нам все это уразуметь, мужикам деревенским! — сказал виновато Елисей. — Необразованность наша…

Но до дедушки слова Елисея уже не доходили.

— Молчать! — крикнул он, снова топнув ногой. — Молчать!

Елисей надел на голову каску, поправил на себе суму:

— Прощения просим, Петр Иринеич; коли что обидное, так извиняйте.

— Молчать! — крикнул еще раз дедушка и бросился прочь в кусты тамарисков, разросшихся у него под плетнем.

Там он постоял, понюхал табачку, чихнул и успокоился. Услыхав, как стукнула калитка, он вдруг вообразил, что это не его обидели, а он, Петр Иринеич Ананьев, только что обидел однорукого комендора и почтаря Елисея Белянкина.

— Ах, грех-то, грех-то какой! — засуетился дедушка и даже табакерку свою из рук выронил. Но он не стал искать ее в тамарисках, а бросился к калитке на улицу.

На улице не было ни души; Елисея давно след простыл. Одна коза Гашка на веревке бродила там вокруг да около кола, пощипывая выгоревшую траву, да какие-то шустрые птички возились в кустах, совсем оцепеневших от полуденного зноя.

Дедушка вернулся к себе под шелковицу расстроенный.

Казалось, все было, как обычно. Почтовый тракт тянулся через Корабельную слободку мимо домика дедушки Перепетуя… Внизу, за морскими казармами, волна, набегавшая с моря, терлась о берег бухты… И осы пели над шелковицей, и беркут плыл в голубом небе…