Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Да ведь… — бормотал он, снова разводя рукой. — Уж я бы, Николай Михайлович, для вас… Вот и Нина Федоровна…

— Знаю, знаю, — погрозил ему пальцем Лукашевич, — рассказывай!

Окончательно смутившись, Елисей снова взял под козырек и повернул к воротам. А дедушка протирал тем временем очки и когда управился с ними и вздел их себе на переносицу, тогда только заметил краешек конверта, выглядывавший из-под газеты.

— Ба-ба! — воскликнул дедушка. — Вот штука! Опять мне письмо!

— Несправедливо, Петр Иринеич, — заметил капитан-лейтенант, опускаясь на скамью. — На что ж это похоже? Вам — что ни день письма, а я по месяцу жди. Вы, должно быть, в сговоре с Белянкиным?

Но тут уже и дедушка смутился.

— Так ведь… — разводил он, в свой черед, руками. — Да нет же… Совсем это не так, Николай Михайлович… и вы напрасно… Вот пусть Нина Федоровна скажет…

Нина Федоровна рассмеялась:

— Что вы, Петр Иринеич! Успокойтесь. Николай Михайлович пошутил. Это он со всеми…

А дедушка, сняв очки и приоткрыв рот, глядел на Нину Федоровну так, словно только что, сию секунду, ее впервые увидел.

«Какая же она все-таки прелесть! — думал он, глядя ей прямо в лицо. — Вот прелесть! Бывают же такие красавицы!»

— Не будем мешать вам, Петр Иринеич, — заторопилась вдруг Нина Федоровна. — Утомили мы вас. Коленька, пора нам.

— Нет, нет! — замахал руками дедушка. — Что вы, золотая моя! Как можно? Сидите, не уходите. Письмо это — тоже ведь из Одессы, от Михаила письмо. Я-то сразу вижу — его рука писала! Вот мы с вами сейчас почитаем вместе. Только вот… Дашенька, бузы нам! Дашенька!

И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.

— «Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, — писал в новом письме из Одессы судовой механик Михаил Ананьев. — Все мы здоровы и вам желаем благополучия и здоровья на многие годы. А как просили вы отписывать вам про Одессу, о всех происшествиях, так вот прочитайте».

Дедушка положил письмо на стол, взглянул на Нину Федоровну и рассмеялся.

— Почитаем, — сказал он, потирая руки от удовольствия.

И опять стал читать.

— «Погода у нас в Одессе все время стояла просто бесподобная: солнышко, цветут акации… А тут вдруг 30 апреля такой туман с моря, что и на улице временем не разобрать стало, что и где. И опять новость, да еще какая!

Казак-вестовой с поста прискакал, с пикетов, что по морскому берегу дозор держат. И привез казак донесение. Всего в шести верстах от Одессы, против дачи Кортаци, неприятельский военный пароход на мели оказался. И так это он сел на мель, что ни взад, ни вперед. Ну, понятно, у кого время, так тот сразу — на дачу Кортаци. А я не могу, у меня ремонт машины и котлы чистим. Как тут отлучиться? Вдруг, слышу, кричат мне в машинное отделение:

«Ананьев! Где тут у вас Ананьев?»

«Есть Ананьев! — кричу я ответно. — При машине нахожусь, ремонт у меня».

«Бросай, — слышу, — все, к начальнику порта тебя».

Зачем это, думаю, меня к начальнику порта? Однако бегу. Так, мол, и так, ваше превосходительство, явился по вашему приказанию.

И говорит мне адмирал:

«Ананьев, — говорит, — возьми людей, сколько надобно, и соколом лети на дачу Кортаци. Там английский пароход «Тигр» на мели тоскует. Будем его брать, так, верно, по механике что потребуется».

Я обрадовался — и адмиралу по всей форме:

«Есть, — говорю, — ваше превосходительство, соколом! Лечу».

Прибежал на пароход, велел моим молодцам собираться с инструментом.

«На подводах, — кричу, — катите! Подвод тут порожних в порту полно — лес привезли».

А сам извозчика подрядил, чтобы домчал одним духом.

Еду. Слышу — палят, и только одно томит меня: как бы пароход с мели не снялся, не ушел. Щеголева, думаю, туда б; он бы там навел порядок. А там, когда подъехал, то хоть и не было Щеголева, а пушки уже постреляли-таки.

Дача Кортаци на горе стоит; под горой море плещет. Туман расползся, и видно — ну, совсем под горой, близ самого берега — стоит пароход.

Я уже опоздал к началу, а то ведь была у них артиллерийская перестрелка. Поручик Абакумов с горы стрелял, лепил по пароходу в лучшем виде. А «Тигру» стрелять пришлось в гору, и все ядра шли у него вперелет, через головы наших артиллеристов. И Абакумов возьми тут да угадай по самому капитану — в ноги ему Абакумов угадал. Ну, видят на пароходе, наша, значит, взяла, коли уж и капитан у них из строя вышел. Тотчас спустили они у себя флаг, сожгли все судовые бумаги и стали шлюпки спускать, в плен чтобы идти.

Причалили, на берег выходят. Матросы в синих куртках; офицеры тоже в полной форме. Потянулись тропинкой в гору. А народ наш — жалостливый; видит — хоть и неприятель, а в беде люди. И стали тут наши матросов английских кренделями оделять. Ешь, мол, не обижайся.

Раненых — так, конечно, на носилках. Пятеро их было, раненых матросов. На одного уж очень страшно смотреть было. Молодой, борода небольшая рыжая… Живот ему разворотило ядром. Что-то он все сказать хотел; может быть, пить просил? «А дача — пустая, пресной воды, как на грех, нигде ни капли. Только у лафета подле пушки одной стояло ведерко — банник смачивать. Вода мутная, да что поделаешь! Солдатик наш — сразу к ведерку, зачерпнул водицы в ладонь и этому, с рыжей бородкой, к губам поднес. Тот проглотил капель несколько и тут же помер. Горько. Славен город Одесса, а все же ему — чужая сторона.

Фамилия капитана Джифорд. И его тоже на носилках принесли. Четверо матросов, а доктор позади идет. У капитана Джифорда ядром ниже колена правую ногу оторвало и ступню раздробило на левой ноге. Капитан — красавец; видать, что высокого роста; синий сюртук на нем с серебряным позументом. В дом его внесли. А шпаг у капитана и у офицеров не взяли. Сначала всех их — в карантин, а потом уже начальство будет в шпагах разбираться. И всех их взято в плен, кроме капитана, двадцать четыре офицера и двести один человек гардемаринов и матросов.

Вскоре к «Тигру» подошли два других английских парохода. И началось опять. Пароходы через головы наши палят, Абакумов снова по «Тигру» лепит. И вот задымился «Тигр»; по палубе огоньки, как мыши, побежали: огонек — тут, огонек — там… И, глядь, уже не огонек, а пламя тешится… Мы стрелять перестали, и неприятельские пароходы притихли. Конец «Тигру». И глядим: поднимают на корме на неприятельских пароходах черные траурные флаги. И дали они каждый по три пушечных выстрела в море, как бы погребальный салют погибшему товарищу. И прочь пошли и с глаз скрылись. А мы стоим и ждем. На «Тигре» от пламени пушки сами собой стреляют, а иные уже и в воду повалились.

И тут случай такой, что чуть сами собственного солдата не загубили. Как сошла с «Тигра» вся команда и капитана и раненых на берег перенесли со шлюпок, так послали к «Тигру» карантинного солдата. Чтобы на палубу взошел и там остался на часах. Чтобы, пока распоряжение будет, ни на пароход, ни с парохода никого. Карантинный солдат взобрался на палубу, мундир на нем с красными рукавами, как у всех карантинщиков… Ну, карантинного часового поставили; а как началась снова пальба, когда два других парохода подошли, так про своего часового и вовсе забыли. Поручик Абакумов знай лепит себе залпами в «Тигра». Невдомек Абакумову, что его же ядро может на «Тигре» русского человека на куски разнести.