Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

И уже когда перестали стрелять и неприятельские пароходы под черными флагами прочь отошли, вдруг замечаем: на «Тигре» на палубе в дыму и огне человек мечется — черный мундир, а рукава красные. Спохватились тогда, вспомнили про этого несчастного карантинщика, мигом шлюпку снарядили, пошли вызволять беднягу. Сняли его с бровями, с волосами обгорелыми, но живого и живым манером доставили на берег.

«Жив, Крупенников?» — кричит ему офицер карантинный.

«Жив, — говорит, — ваше благородие; только маленько будто в левом ухе звенит».

«К чему ж бы это, Крупенников?»

«А это уж, — говорит, — всегда так, перед тем как пропустить чарочку за ваше здоровье».

«Ах ты, — говорит офицер, — шут Крупенников, пропащая душа! Хоть и полагается тебе после такой бани, да где же мне тут для тебя чарочкой раздобыться? До первого кабака шесть верст ведь скакать».

И случись тут один господин хороший, человек, видно, запасливый: баклажка у него через плечо, а в баклажке водка анисовая, крепнущая. Налил он Крупенникову здоровенную чарку.

«Пей, — говорит, — Крупенников. Кому не поднес бы, а тебе за геройство поднесу. Да еще скажу тебе: по всему выходит — не судьба тебе в огне гореть».

А Крупенников выпил, крякнул, губы красным рукавом своим вытер и говорит:

«Спасибо, — говорит, — сударь, на добром слове и на полной чарке. Это верно: в огне мне не гореть и в смоле не кипеть. Жить буду долго, до самой смерти проживу».

Вот, батюшка Петр Иринеевич, какие люди бывают!

А тут уже смерилось, и в небе звезды зашевелились. Тем временем огонь на «Тигре» до пороховой камеры добрался. И ударило так страшно, и так сотряслось под нами, словно как бы земля с оси своей сверзилась. Были такие, что наземь попадали. А жена поручика Абакумова на дачу Кортаци приехала мужа проведать — так хоть и жена артиллериста, а в обморок упала. И пленный доктор с «Тигра» ее в чувство приводил: виски чем-то натирал да из синего пузырька давал нюхать.

Настала ночь. Работать все равно ничего без факелов не видно, а факелов не припасли. Я моим молодцам: дескать, ребята, марш к себе в гавань, а завтра чуть свет быть всем здесь со всем снаряжением. И сам тоже домой поехал. А утром, чуть зорька, снова на дачу Кортаци качу.

Приехал. Солнце над морем лучи раскинуло. Воздух прозрачный — глядишь как сквозь вымытое стекло. И что осталось от сгоревшего «Тигра», так это все у нас как на ладони. Дерево, какое было на «Тигре», так почитай все погорело, мало что осталось; а подводная часть и машина — все обнаружилось в целости. И подошли мы к пароходу на шлюпке, стали машину разбирать; и водолазы тут работали, пушки со дна морского подымали.

И еще что увидел я — это просто ужасно. В трюме увидел я туловище человека, а голова отрезана, всё в крови плавает.

По обличию и по платью видно, что грек. Говорят, англичане взяли в Синопе на борт лоцмана-грека; и когда «Тигр» по случаю тумана в мель врезался, так они, значит, всё — на грека этого несчастного, будто он нарочно пароход на мель да на камни навел. И сказнили грека какой лютой казнью! Обезглавили. Вот какие они!

В магазинах тут теперь продаются шкатулочки; сработаны из дерева, что с «Тигра» было снято. Так мы тут одну такую купили — вам подарочек.

А с тем крепко вас все целуем и от щирого [30] Щирый — искренний. сердца всего наикращего вам желаем.

Любящий сын ваш Михаил Ананьев».

Дедушка кончил читать, гости поблагодарили его и стали прощаться. Все пошли за ворота, где извозчик в рваном бешмете, заждавшись своих седоков, дремал на козлах. И покатились дрожки вдоль по Широкой улице, увозя капитан-лейтенанта Лукашевича и его жену Нину Федоровну.

А дедушка почувствовал усталость. Он уселся тут же, в тени, на лавочке под тополем, и долго глядел, как сквозь облака пыли просвечивает красный шелковый зонтик. Потом все пропало, осталась одна пыль столбом.

Лето, жаркое севастопольское лето, было на исходе. По хуторам на виноградниках было людно. Из гущины виноградных лоз доносилась звонкая украинская песня. Девушки собирали созревший виноград: розовую шаслу, золотистый чауш, черную и ароматную изабеллу. И вот, как в прошлые годы, снова тянулись маджары с виноградом в Севастополь, на базар.

Елисей Белянкин стал в последнее время замечать, что сума у него с каждым приходом симферопольской почты становится все тяжелее. Уже вся Россия была охвачена тревогой за Севастополь, и сюда шли письма, много писем, из всех уголков огромной страны. Елисею по штемпелям на конвертах довелось теперь узнать о таких городах, о которых он раньше и не слыхал. Мало того: в России, оказывается, были города, которые носили и вовсе одинаковые названия. Так, были два Ростова: Ростов Великий, в Ярославской губернии, и другой Ростов — Ростов-на-Дону. И Могилева было два: один, губернский, на Днепре, и другой, уездный, Могилев-Подольский, на Днестре. Было также два Петропавловска: Петропавловск-на-Камчатке и Петропавловск-на-Ишиме, притоке Иртыша. А вот Новгородов — так тех было целых три: Новгород Великий на Волхове, Новгород Северский на Десне и Новгород Нижний на родной Елисею Волге. Оттуда, из-под Нижнего Новгорода, из крохотной деревушки на берегу великой русской реки, был сдан когда-то в солдаты молодой крестьянский парень Елеся Белянкин. И с Егором Калинниковым и с другими парнями-волгарями назначен был Елеся в город Севастополь, в черноморский флот, на вековечную службу. Давно это было. И стал за это время Севастополь для Белянкина второй родиной. А что милее и дороже родной стороны!

И вот теперь из всех трех Новгородов, из обоих Могилевов, из Ростова Великого и Ростова-на-Дону шли в Севастополь письма с разноцветными почтовыми штемпелями. Письма шли также из Уфы, из Кронштадта, из Риги, из Елабуги… Письма весом в один лот — с черным штемпелем, в два лота — с синим, и в три лота — с красным. Писали помещицы в дворянских усадьбах; писали церковные дьячки за неграмотных деревенских мужиков; писали матери сыновьям и сестры братьям. И все спрашивали, не опасно ли оставаться семейным людям в Севастополе, не показался ли неприятель.

Он показался в солнечное, но прохладное утро 1 сентября 1854 года. Адмиралы Нахимов и Корнилов и вызванный сюда лейтенант Стеценко заметили с вышки морской библиотеки густое облако дыма на горизонте. Один Меншиков ничего не видел. Он повернулся спиной к морю и, прислонившись к балюстраде вышки, едко улыбался. Наконец и он не утерпел. Как обычно покачиваясь, он подошел к телескопу и заглянул в окуляр. Теперь и Меншиков увидел… Неприятельский флот шел тремя колоннами, огромный, неисчислимый.

— Мм, — промычал Меншиков и поморщился.