Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Ребята не стали дожидаться, пока кто-нибудь из артиллеристов треснет их банником, чтобы не мешались тут подле орудий. Все трое сразу побежали в слободку, прыгая через вырытые снарядами ямы, через рогожи, набитые землей, через кучи тряпья и всякого мусора.

Была темная ночь, когда Николка с Жорой подошли к хатенке, где жили Белянкины. Ядро ли, бомба, изредка пролетая, где-то в стороне, на миг озаряли всю слободку колеблющимся, призрачным светом. Тогда можно было разглядеть в руках у Николки веревку и набитый чем-то мешок. В мешке, конечно, было сено, как надоумил ребят Кошка.

Николка с Жорой постояли у калитки, пошептались, потом запели на два голоса:

— Не белы-то снеги, снеги во чистом поле, снеги забелели-ся-а…

Со стороны можно было подумать, что девушки, возвращаясь с ночной работы на сухарном заводе, затянули эту песню, чтобы не так жутко было в темноте, где ни одного огонька. У Жоры был чистый, звучный, сочный дискант. Вторил альтом Николка.

Пели они недолго. Калитка бесшумно приоткрылась, и на улицу с зажженным фонарем и узелочком проскользнул Мишук. Тихо перешептываясь, добрались ребята до Большой бухты и взяли направо. Когда неподалеку раздался протяжный оклик ночного сторожа: «Слуша-ай!», Мишук погасил фонарь, и ребята сиганули через плетень. Но тут у них над головой как захохочет:

— Хо-хо-хо-хо-хо!..

И стало щелкать, словно кто кости подбрасывал и ловил. И стало хлопать, будто кто-то там вверху выколачивал платье. И стало пыхтеть… Жора так и присел.

— Сова, — шепнул Мишук.

— Брысь! — бросил Николка и размахнулся своим мешком.

Вверху сразу смолкло, и с дороги явственно донеслись шаги сторожа. Он шел, постукивая подковами на тяжелых сапогах. Ребята выждали, пока совсем не затихло все вдали, в темноте, и перелезли через плетень обратно на дорогу. Они добрались до Инкерманского моста на Черной речке, уже не зажигая фонаря.

Ребята шли всю ночь и все утро, изредка делая привалы в балках. Мишук развязывал свой узелок, и все трое подкреплялись хлебом и огурцами. Солнце стояло высоко, когда с левого берега речки послышались голоса. Ребята юркнули в ивняк и там притаились.

Два вражеских солдата в красных куртках и на гнедых неоседланных лошадях спускались из балки к речке. Перебравшись на песочек на правом берегу, они спутали лошадей, чтобы не ушли далеко, а сами стали раздеваться, потом бросились в воду, которой в речке теперь было много от прошедших дождей. Несмотря на теплый день, вода, видимо, была холодна. Солдаты крякали, фыркали и отдувались; они барахтались в воде и обдавали друг друга брызгами и что-то кричали при этом, кричали по-своему, чего ни Жора, ни Мишук с Николкой, конечно, не могли понять. Натешившись вволю, солдаты выбежали на берег, распутали своих лошадей и повели их в речку.

Вода в речке была лошадям выше брюха. Лошади не стояли на месте. Они ржали, дергали головами и отходили в сторону, вверх по течению, к большим ивам, нависшим с правого берега. И солдаты, обдавая их водой, отходили вместе с ними всё дальше, а за излучиной и вовсе скрылись из глаз. Тогда Николка Пищенко вылез из зарослей мелкого ивняка и пополз на четвереньках к воде. Добравшись до того места, где солдаты разделись, Николка схватил все, что там было, — куртки красного сукна с золотым галуном, сапоги, подбитые железными гвоздями, круглые шапочки, исподнее белье, — и побросал в воду. Волна сразу подхватила все, что набросал Николка, и понесла вниз по течению.

«Вот, — быстро пронеслось в голове у Николки, — вынесет все это речная волна в Большую бухту и прибьет где-нибудь; может быть, даже к Графской пристани… То-то будет диво!»

Николка хотел уже ползти обратно, когда заметил на прибрежном песке замшевый кисет с табаком и великолепную трубку в виде кабаньей головы, с толстым янтарным мундштуком.

«Подарю Кошке, а то тяте отдам, чтоб не больно дрался, когда вернусь», — решил Николка и засунул кисет вместе с трубкой за пазуху.

Мишук и Жора все это видели, лежа в кустах. Когда Николка вернулся, он шепнул им, что надо перебраться в другое место, а то как бы солдаты не обнаружили их по следу, оставленному Николкой на песке, и по примятому ивняку. И ребята стали ползком пробираться вглубь ивовых зарослей, в самую чащу, и там залегли, ожидая, что будет.

Они уже не могли видеть из своего укрытия солдат, вернувшихся на место, где было оставлено платье. Ребята только слышали голоса, которые становились все возбужденнее, переходя временами в громкий крик. Солдаты бегали по берегу, перекликаясь и переругиваясь, доказывая друг другу, что не здесь, а там скинули они с себя платье и что не тут ему надо быть, а вон за тем камнем. Но платья не было ни тут, ни там, ни за камнем, ни за деревом.

Всё громче кричали солдаты, всё яростней становилась их ругань, наконец раздался звук здоровенной оплеухи, от которой как будто даже эхо отдалось. Солдаты завыли и, сцепившись, покатились по земле.

Потом все стихло. Но прошло несколько минут, и солдаты снова схватились. И через некоторое время опять тихо. Ребята решили, что этак, с передышками, солдаты могут драться и до вечера. Николка подал знак, и все трое опять поползли, волоча с собой веревку, фонарь и мешок с сеном. Мальчики вскоре снова выбрались к речке и пошли долиной вверх по течению. Они шли молча, друг за другом, готовые при каком-нибудь новом подобном случае опять юркнуть в густые заросли ивняка.

Больше всего ребята боялись встречи с турками. Жоре было известно от деда, что на свете нет свирепее турка. И что турку нет большей радости, как смахнуть у греческого мальчика голову с плеч и отнести ее к паше.

Жора потрогал свою голову. Она была кругла, как арбуз, и Жора не хотел, чтобы она досталась турку. Мальчик зорко вглядывался, не мелькнет ли впереди турецкая феска, в виде красного конуса со срезанной вершиной. Но фесок нигде не было видно — ни впереди, ни по сторонам. И Жора наконец успокоился.

У деревни Чоргун ребята стали отходить от речки влево, чтобы выйти к Балаклаве со стороны Байдарской долины. Они шли широкой тропой, которая проходила через деревню Алсу. Ребята обошли деревню, снова вышли на тропу и на повороте у часовни, превращенной в караулку, увидели в двух шагах от себя турецких солдат, игравших в кости. Двери часовни были раскрыты настежь, и в глубине стояли лошади. Увидя это, Мишук и Николка остановились как вкопанные, а Жора снова потрогал свою голову.

Турки, занятые игрой, не обратили никакого внимания на появившихся из-за поворота мальчишек. Стучали кости, перемешиваясь в жестяной кружке, и взлетали кверху, подбрасываемые одним из солдат. Потом все бросались на землю, чтобы взглянуть, как упали кости и сколько на долю того либо другого солдата выпало очков.