Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Яшка нагнулся, уставил локти в колени и стиснул руками голову. Сердце в груди у него гулко колотилось. Словно издалека доносился к нему человеческий гомон, и плеск воды, и голос арестанта, предложившего ему в шутку писаться к ним в артель. Что тут писаться, у них ведь ни паспортов, ни отпускных билетов… Обрядись только в арестантскую куртку и ступай на какой хочешь бастион. И станешь ты Яшка-арестант, а после войны — пошел на все четыре стороны, куда душа пожелает. Работай какую хочешь работу. Можешь на шахтах работать, или вот хорошо бы наняться к купцу за садом ходить — самое это разлюбезное дело. Хорошо тоже пчел глядеть да мед обирать из ульев или, скажем, бурлачить на большой реке. Грудь у Яшки богатырская, хоть какую лямку вытянет…

Встал Яшка, выпрямился… Гомон в театре к этому времени утих, и арестанты все улеглись здесь же, за размалеванной холстиной, и огонек в плошке зачах. Но ветер все злее гудел за окошком, и в партере потоки воды, скатываясь по наклонному полу, перехлестывали через обвалившийся барьер оркестра и пропадали где-то под сценой. Яшка глянул в окошко… Там, на площади, было черным-черно.

«Неужто в арестанты? — вертелось у Яшки в голове. — А то куда же? Куда ни кинь, а выходит тебе, Яков Вдовин, бубновый туз. Коли сам теперь не налепишь себе туза на спину, так матушка-барыня тебе его припечатает, да и загонит тебя потом на веки вечные, куда Макар телят не гонял. Нет, лучше тут самому по своей охоте — с арестантами в артель на бастионы, а после войны объявиться. Что было, то было… Да».

И, решив так, Яшка успокоился, разворошил кучу тряпья на полу и уснул рядом с арестантами, под завыванье ветра и мерные звуки падения воды.

Среди ночи Яшка несколько раз просыпался в совершенной темноте, с изумлением различая при вспышках молний то чью-то кудлатую голову рядом, то намалеванный на холсте кипарис, подвешенный к стропилам, то какую-то избушку на курьих ножках в углу. И, вспомнив о своем решении, бормотал:

— В арестанты либо у Неплюихи в крепостных-дворовых… Одна честь.

Потом снова зарывался головой в тряпки, от которых пахло клеем, мышами и пылью.

Яшке довелось провести в театре вместе с арестантами и солдатами из резерва весь следующий день и еще одну ночь. Все замерло в Севастополе в этот день — ни пальбы на бастионах, ни движения на улицах. Рев моря, вздыбленного ураганом, доносился в театр сквозь выбитые стекла в окнах. Но в самом театре, если не считать партера, залитого водой, было укромно. Здесь без числа было коридоров, лесенок, переходов, клетушек, и солдаты отдыхали здесь от кровавых трудов, которым еще не предвиделось конца.

За протекший день Яшка совсем сошелся с арестантами. Бородатого арестанта звали Панкратом, и он считался старостой арестантской артели, работавшей на Малаховом кургане. И вот, сидя с дядей Панкратом в углу за холстиной, у бутафорского пня, Яшка как бы в шутку сказал, что хочет писаться к нему в артель.

Но дядю Панкрата обмануть было трудно. Недаром он сам о себе рассказывал, что с того дня, как поджег усадьбу городничего в Ахтырке и ускакал на его лошади, он, Панкрат Цыганков, прошел огонь и воду и медные трубы, едал хлеб из семи печей и хорошо теперь знает, где раки зимуют. И понял дядя Панкрат, что человек, назвавшийся Яковом, только прикрывается шуткой, а на самом деле не до шуток человеку. Но дядя Панкрат не стал ни о чем расспрашивать.

«Видно, такая человеку причина подошла», — решил он.

И сказал только:

— Худо ли дело в артель! А писаться тут нечего. Писарь нам не положен. Держись около нашего котла, вот и вся недолга.

И Яшка, пошарив в кармане, нащупал там серебряный рубль и отдал его на всю артель.

После этого молоденький арестант, несмотря на ураган, бегал куда-то за редечкой и за квасом, и за хлебом, и за пенником. Яшка пообедал с арестантами, а после обеда пел с ними «Степная глушь, Сибирь вторая», потом спал… И к вечеру на Яшке каким-то образом появилась арестантская куртка с нашитым на спине бубновым тузом и арестантская фуражка без козырька — правая сторона черная, левая серая. На другой день Яшка в этом наряде вышел с толпой арестантов на улицу, оставив опостылевшую ему ливрею, всю в дырках и пропалинах, на груде тряпья, размалеванного пестрыми колерами.

На Малаховом кургане Яшка не привлек к себе ничьего внимания. Арестант как арестант. Портки и лапти, бубновый туз на спине, и борода не брита и не стрижена. Яшку даже стали путать с дядей Панкратом, у которого тоже была окладистая борода.

— Эй, борода! — крикнул в тот же день Яшке на Малаховом ездовой с повозкой, застрявшей в колдобине. — Крутая ямина, черти ее рыли! Пособи! Коням вишь как томно!

Яшка бросился к повозке и поддел ее плечом; ездовой ударил по лошадям, и повозка мигом очутилась на ровном месте. — О, и ловок же ты, Панкрат! — сказал Яшке ездовой. — Панкрат… извиняйте, отечество запамятовал.

— Ан я не Панкрат, — заметил Яшка. — Яков я, а по отечеству Сидорыч.

— Как не Панкрат! — изумился ездовой. — Панкрат… вспомнил!.. Агеич.

— Не, — тряхнул головой Яшка. — Яков Сидорыч.

И подхватил бревно, которое двое арестантов, едва не падая, переносили на плечах к бомбовому погребу.

— Эй, борода! — услышал Яшка хриплый окрик и оглянулся.

У башни стоял боцман с дудкой, свесившейся на цепочке ему на грудь, а дядя Панкрат, не выпуская из рук лома, бежал к нему через плац.

Обнаружившимся положением Яшка остался доволен.

«Он — борода, я — борода, — стал он размышлять, присев на минуту у бомбового погреба, когда они свалили там тяжелющее бревно. — У меня борода совковой лопатой, у Панкрата — больше заступом. А все одно борода. Поди разберись, кто Панкрат, кто Яков. Борода, и всё. Так тому и быть».

И Яшка, поднявшись, припустил к башне за новым бревном.

Много выпало в этот день арестантам работы на Малаховом кургане. Буря и здесь натворила бед: что размыла, что расшвыряла, что залила водой. Яшка целый день рыл землю, перетаскивал бревна, откачивал воду. А когда стемнело, поужинал горячей кашей из арестантского котла и заснул под навесом у бомбового погреба, спокойный, почти счастливый.

И на другой день — то же. Яшка работал с охотой, работа шла у него споро, тем более споро, что, как и накануне, пальбы не было никакой. Буря все разворотила и перепутала у нас на бастионах и в траншеях у неприятеля. Пальба на Малаховом кургане возобновилась только на следующий день с рассвета.

Сразу здесь стало все по-другому. Стонали раненые, кричали сигнальщики, ревели пушки. Дядя Панкрат разделил свою артель: одних поставил тушить возникавшие то тут, то там пожары, других определил на переноску раненых. И когда пробегавший по плацу лейтенант Волобуев повалился навзничь с развороченным животом, Яшке выпало уложить его на носилки и вместе с двумя другими арестантами нести через Корабельную слободку на Павловский мысок.