Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

После бури установилось вёдро, пообсохло за вчерашний день на дорогах, и нести было легко. Яшка шел впереди один; позади два других конца носилок поддерживали двое других арестантов. Солнце уже поднялось в синем и чистом небе и даже припекало слегка. Словно вымытое к светлому празднику, все кругом блестело и переливалось.

«Жить бы да радоваться!» — подумал Яшка, чувствуя, как солнечное тепло пробирается к нему сквозь арестантскую куртку из серой грубой тканины.

Но эти вопли раненого лейтенанта и эта кровь, которая капала с носилок прямо на дорогу… Недаром в Корабельной слободке мальчишка, выбежавший из ворот с узелком в руке, остановился как вкопанный, потом бросился бежать, не оглядываясь.

Николка Пищенко уже привык и к убитым и к раненым. Но находившееся в носилках вопило так страшно, что Николка оцепенел на месте, потом бросился прочь без оглядки. Николка остановился только на Театральной площади, чтобы посвистеть верблюду, разлегшемуся у театрального подъезда. Верблюд не терпел свиста и не любил мальчишек. Николка едва уклонился от плевка, которым хотело его угостить надменное животное. Но, слава богу, пролетело мимо и шлепнулось у фонтана. Николка показал верблюду язык и, вспомнив, что предстояло ему сегодня, припустил через пустырь на пятый бастион.

Перестрелка разгорелась вовсю, но пока только на укреплениях Корабельной стороны. Николка уже был на месте, когда пушка с французских батарей ударила и по пятому бастиону. Ядро с визгом пронеслось над Николкой и пропало за бастионом, где-то далеко на пустыре.

Тимофей Пищенко сдержал свое обещание. Он взял Николку за руку и повел его к мортирке. Не заряжая ее, Тимофей стал показывать Николке, как надо наводить, но оказалось, что Николка все это отлично знает, хотя своими руками еще никогда никакого орудия не наводил. Недаром же Николка часами околачивался на бастионе, когда мать посылала снести отцу то какие-нибудь оладушки, то жбан квасу. Николка давно присматривался к работе артиллеристов, которые назывались «нумерами». Один «нумер» подносил порох, другой — ядра, третий — банил, четвертый — заряжал, пятый — наводил и стрелял… Случалось, что около орудия мелкого калибра управлялся только один матрос. А бывало, что орудие вовсе бездействовало, потому что все «нумера» были перебиты.

Николка сам зарядил, сам навел и сам выстрелил. Куча земли взлетела вверх над тем местом, куда угодил Николка. Николка все повторил сначала и сделал всего пять выстрелов. Они, видимо, не вовсе пропадали зря, потому что с французских укреплений принялись рьяно отвечать. Ядра и бомбы уже ложились на самом бастионе, и все «нумера» стали у своих орудий.

— Хорошо, Николка! — сказал Тимофей. — На сегодня хватит. Завтра опять приходи. А теперь марш с бастиона! Бегом… ну!

С тех пор Николка стал с каждым днем оставаться на бастионе все дольше. Не только матросы, но и офицеры привыкли к мальчишке и с любопытством наблюдали, как он управляется со своей мортиркой. На вторую неделю Николка как-то угадал из своего орудия в бочонок пороху на французской батарее. Но бочонок этот был не один: целая гора их была только что выгружена у порохового погреба, от которого еще повозки не успели отъехать. Что там поднялось на французской батарее, видел только наш вахтенный офицер, лейтенант Шишмарев, в подзорную трубу. Это было похоже на извержение вулкана. От одного бочонка подрывался другой, там — третий, четвертый, и все летело вверх — земля, камни, пыль, дым, и отшибленные у повозок колеса, и оторванные лошадиные головы, и люди в синих мундирах и красных штанах. Через два дня Нахимов нацепил Николке на куртку георгиевскую медаль.

Зима была в том году холодная и суровая. Она пришла и в Крым с морозами и снегопадами. Непривычные к холоду неприятельские солдаты места себе не находили от беспощадного северо-восточного ветра, пробиравшегося к ним под синие шинели. Зимой ушел в отставку незадачливый Меншиков, а на его место был назначен новый главнокомандующий; князь Горчаков. Но в Севастополе попрежнему ухали каждый день пушки, и вражеские снаряды падали попрежнему в Корабельной слободке.

В эту же зиму в своей столице, в Зимнем дворце умер император Николай Павлович, «всероссийский голубой», как называл его про себя дедушка Петр Иринеич.

Весть о смерти царя принес дедушке его жилец Порфирий Андреевич Успенский. Лекарь вернулся из госпиталя раньше обыкновенного, возбужденный, говорливый… Но дедушка сидел понуро у себя на кровати, ему нездоровилось, и на все, что выложил ему Успенский, сказал только:

— Не тот царь, так иной будет. Место пусто не станет.

Потом отпер сундук и извлек оттуда, из тайника какого-то, толстую тетрадь, переплетенную в синий картон.

— Я лягу, — сказал он Успенскому, — а вам, Порфирий Андреевич, сегодня как раз бы помянуть почившего императора нашего вот этим. Почитайте на сон грядущий, каков был царь такой. Однако помните: тайна это великая, никому ни слова, время для этого еще не пришло.

И дедушка, вырезав ножницами из старой газеты закладку, заложил ею свою тетрадь на сорок восьмой странице.

Оконные ставенки были закрыты, и за ними потрескивала зимняя ночь. Временами шальное ядро с визгом шарахалось где-то близко, совсем, казалось, рядом. Успенский лежал на койке в большой комнате и с любопытством перелистывал тетрадь — «записки исторические, писаны Петром Иринеевым Ананьевым».

Успенский читал и улыбался.

«Ай да дедушка Перепетуй! — думал Порфирий Андреевич, листая страницу за страницей. — Прямо летописец Нестор, историограф Корабельной слободки… А почему бы и не так? Вот в Сибири нашли же новую летопись, а вел ее Илья Черепанов, даже не отставной кондуктор телеграфической роты, а простой ямщик. Да всё же…»

Но Успенский перестал улыбаться, как только дошел до сорок восьмой страницы.

Тетрадь дедушки Перепетуя, оказывается, хранила память не об одних великих делах, но и о делах низких и преступных. Очень хотел император Николай, чтобы все это совсем забылось, вырванное с корнем из народной памяти. А вот нашелся же человек, всего только отставной телеграфист, который ничего не забыл и все записал.

Успенский читал, не замечая, как нагорела свечка на этажерке, готовая вот-вот совсем зачахнуть. Глаза у Порфирия Андреевича уже привыкли к этому зыбкому полумраку и к старинному почерку дедушки Перепетуя с замысловатыми росчерками и кудрявыми завитками. Этими росчерками и завитками дедушка не написал, а почти нарисовал на сорок восьмой странице сверху:

«Да выйдет правда из мрака подпольного на божий свет! Нет тайного, что не стало бы явным. Поведаю о горестных днях в Корабельной слободке, о нужде великой и нестерпимой, также о всенародном восстании для умерщвления тиранов и отвоевания прав».