Виктор Смирнов - Колокол и держава

– Это ж за кого они меня принимают? – гневно вопрошал великий князь своих ближних. – Сначала сами зовут государиться, а потом свои же слова назад берут. Как такое стерпеть?

– Никак нельзя! – согласно кивали ближние.

Свой третий поход на Великий Новгород московский государь готовил с привычной неспешностью и основательностью. Первым делом разослал во все русские земли призыв покарать новгородцев за некие их преступления. За какие именно преступления – не сказывал.

Всю осень слетались вороны черные клевать ворону белую. Одни шли воевать по принуждению, другие – в надежде пограбить, но всех опять сплотила давняя нелюбовь к богатому и своевольному Великому Новгороду, осмелившемуся жить не так, как живут они.

Явились со своими войсками братья великого князя Андрей Большой и Борис Волоцкий. Радостно скаля зубы в предчувствии резни, примчались касимовские татары царевича Данияра. Прислали свое ополчение тверичи, костромичи, владимирцы, боровичане, галичане, калужане, муромцы.

А вот с псковичами вышла небольшая заминка. Не хотел младший брат снова идти на старшего. Нутром чуяли псковичи, что, разделавшись с Новгородом, Москва рано или поздно доберется и до Пскова. Тянули до последнего, и только получив грозный приказ, поспешили выступить.

Предвидя, что, наученные Шелонью, новгородцы не решатся воевать в открытом поле, а запрутся за крепостными стенами, государь повелел взять в поход осадные пушки, отлитые Аристотелем Фиораванти. Ему же поручил командовать артиллерией.

Во главе полков великий князь поставил лучших своих воевод, уже не раз бивавших новгородцев: Федора Хромого, Стригу Оболенского, Василия Образца. Долго раздумывал, кому доверить передовой полк, и все же остановил свой выбор на выпущенном из темницы Даниле Холмском. Уж больно возгордился князь Данила после своих громких побед, пришлось его малость охолонуть. Теперь будет умнее.

30 сентября 1477 года огромное московское войско двинулось в поход. Впереди быстрым маршем шел отряд касимовских татар царевича Данияра, которому была поставлена задача не дать новгородцам сжечь окрестные монастыри и села, в которых должно будет разместиться осаждающие.

Той душной ночью боярыне Марфе не спалось. Накануне над городом разразилась сухая гроза, часто полыхали зарницы, выхватывая из мрака угольно-черные силуэты башен Детинца. Ждали дождя, но дождя не было. В рубиновом свете лампад домашнего киота смутно рисовался темный лик Спасителя. Уставясь в темноту, Марфа вела скорбный счет своих утрат. Сгинули на карельском берегу первый муж и двое сыновей, рано умер второй муж Исак Борецкий, лег на плаху сын Дмитрий. Ушла в монастырь, а значит, умерла для мира дочь Ксения. Этой весной скончался в муромском заточении, приняв перед смертью монашеский постриг, младший сын – буян Федор. Младшая невестка умерла в родах, оставив на руках у Марфы семилетнего сына Васяту. Старшую невестку забрал к себе сват Яков Короб, так и не простивший зятю тайного венгерского брака.

Опустело родовое гнездо Борецких. Затихли шумные пиры, собиравшие чуть ли не всю новгородскую знать. Из всех единомышленников остались Марк Панфильев, Григорий Арзубьев, Иван Савелков да Юрий Репехов. Одни переметнулись к Москве, другие затихли в надежде переждать худые времена.

«За что караешь, Господи?»– беззвучно вопрошала Марфа.

И жестоким ответом вдруг всплыли в памяти пылающие карельские деревни, сожженные по ее приказу в отместку за мужа и сыновей, сваленные в кучу тела убитых рыбаков, вой баб и глаза осиротелых детей.

«Твоя правда, Господи, – шептала Марфа, – грешна я, и Ты справедливо покарал меня, но теперь смилуйся, смири Свой гнев, не дай сгинуть роду Борецких!»

Долгожданный сон наконец придавил голову Марфы к подушке, но почти сразу она проснулась от истошного вопля:

– Боярыня, горим!!!

В ночной рубахе выбежала на галерею и замерла. Багровое зарево охватило полнеба. Сильный ночной ветер дул вдоль Волхова, гигантскими мехами раздувая бушующее пламя. Горел весь Неревский конец от Разважи до Великой, хвостатыми кометами летели во все стороны горящие головешки. В считаные минуты огненный вал докатился до усадьбы Борецких. Занялась сухая тесовая крыша терема, как живые корчились в пламени резные грифоны и китоврасы, звонко лопались венецианские стекла. С грохотом обрушилась кровля, погребая под собой нажитое годами добро. Урча и завывая, пламя разгоралось все сильнее, кидаясь на людей, словно лютый зверь. И вот уже запылали дворовые службы: конюшни, скотные дворы и амбары, дико заржали лошади, замычали коровы. Марфа металась среди слуг, выстраивала цепь с ведрами к реке, сорванным голосом отдавала приказания.

Но все было напрасно, к утру усадьба выгорела дотла.

Обессиленная, с обожженным лицом и опаленными волосами, боярыня молча глядела на пепелище, где прошли лучшие годы ее жизни, где рождались ее дети, где пировали ее гости. Взяв в руки спасенную икону, снова вгляделась в ее лик, с трудом подавляя в себе кощунственный гнев. Глаза Христа оставались непроницаемо строгими, а Его сложенные персты, казалось, грозили новыми бедами.

К ногам Марфы испуганным щенком метнулся Васята, ни на шаг не отстававший от бабки после смерти матери. Глянув на внука, Марфа устыдилась своей слабости.

– Ништо, Васятка, – шепнула она. – Мы с тобой другой терем построим. Краше прежнего!

В первую седмицу октября в Новгород привезли разметные грамоты великого князя. Это была война! Будто в страшном сне повторялась история шестилетней давности. Опять собрался совет господ думать, что делать, и опять разгневанной фурией ворвалась во владычную палату боярыня Марфа Борецкая.

– Сидите тут, а Москва уже на подходе! – исступленно кричала посадница. – Почто войско не снаряжаете? Почто монастыри не сожгли?

Ответом было гробовое молчание.

– Князь Василий, – с упреком обратилась Марфа к служилому князю Гребенке-Шуйскому. – Как ты такое мог допустить?

Старый воевода хмуро молчал, только побагровел прятавшийся в бороде шрам от сабельного удара. Зато живо вскочил на ноги архиепископ Феофил, вдруг явив решимость, которой ему всегда не хватало.

– Ты зачем сюда явилась, Марфа? – прикрикнул он. – Али звал кто? А обители жечь я не позволил! Мы тебя один раз уже послушались, и все понапрасну!

– То было лето, а теперь зима не за горами! – огрызнулась Марфа. – Под открытым небом московский князь долго осаду держать не сможет. Поморозит гузно и уйдет несолоно хлебавши.

Подал голос степенный посадник Фома Андреевич Курятник: