Виктор Смирнов - Колокол и держава

Тем временем стражники принесли целую груду кандалов и стали заковывать в них ганзейцев. Когда очередь дошла до Готана, дьяк Курицын приказал отвести его в сторону.

– Что, камрад, выслужился перед русскими? – презрительно бросил ему ратман Густав.

– Я прошу отвести меня к архиепископу! – крикнул Готан, обращаясь к Ивану Курицыну. – Это он пригласил меня сюда!

– Изволь, – неожиданно легко согласился дьяк и что-то шепнул стражникам.

Вступив на мост через Волхов и уже уверовав, что его ведут на владычный двор, Готан вдруг почувствовал, что взмывает в воздух и куда-то летит вниз головой. С громким плеском упав в реку, он стал судорожно бить руками и ногами, пытаясь выплыть, но бывшая на нем старая шаубе предательски тянула вниз. В последний миг любекский печатник Бартоломей Готан еще успел разглядеть на другом берегу золотой купол Софии, а потом в его открытый в беззвучном вопле рот хлынула мутная ледяная вода…

На следующий день после расправы над ганзейскими купцами к посольскому дьяку Ивану Волку Курицыну явился Дмитрий Герасимов и объявил, что более не желает служить при Посольском дворе.

– Какая вожжа тебя под хвост попала? – раздраженно буркнул дьяк. Его с самого утра донимали новгородские купцы, ошеломленные расправой над ганзейцами, грозившей им упадком торговли и разорением [36] Разгром Немецкого двора в Новгороде в ноябре 1494 года действительно привел к затянувшейся на долгие годы торговой войне России с Ганзой. В ответ на действия Москвы Ганза объявила широкую торговую блокаду, больно ударившую не только по новгородской торговле, но и по всей экономике России. Сорок ганзейских купцов из тринадцати городов Европы несколько лет томились в московских тюрьмах, прежде чем их отпустили домой, ограбив до нитки. Церковь Святого Петра, действовавшая в Новгороде с 1184 года, была закрыта. Трагические последствия имела и гибель печатника Бартоломея Готана, надолго отодвинувшая начало русского книгопечатания. И все же его труды не пропали даром. Типография Готана стал основой так называемой Анонимной типографии, на несколько десятилетий опередившей «друкарню» первопечатника Ивана Федорова ( прим. автора ). .

– Не желаю соучаствовать разбою! – глядя себе в ноги, промолвил Дмитрий.

– Глупый щенок! – взвился дьяк. – Тебе ли знать государевы помыслы?

– Коли я глуп, поищите себе умного! – дерзко отвечал Дмитрий.

Лицо дьяка стало мрачным.

– Силой мы никого не держим, – с угрозой произнес он. – А только помни: в посольских делах за вход берут рупь, а за выход – десять! Ежели сболтнешь лишнее, отправишься вслед за своим приятелем-немцем.

С княжеского двора Дмитрий отправился к владыке Геннадию и рассказал ему все.

– Жаль немца, а пуще того жаль, что свои книги еще не скоро начнем печатать, – тяжко вздохнул архиепископ. – И за тебя я теперь опасаюсь, Дмитрий. Не простит Ивашка Курицын, ибо мстителен и злопамятен. Так что лучше тебе уехать от греха подальше. Вот только куда бы тебя отправить? – задумчиво молвил владыка и вдруг объявил: – А поезжай-ка ты в Рим!

– Куда? – недоуменно спросил Дмитрий, думая, что ослышался.

– В Рим, – подтвердил владыка Геннадий. – Найдешь там моего старого знакомца кардинала Бонумбре, он пристроит тебя в библиотеку Ватикана. Будешь переводить книги для Софийской библиотеки. Деньги возьмешь у моего келаря. И поспешай, пока Курицын тебя не хватился.

… Накануне отъезда Дмитрий зашел попрощаться с братом Герасимом.

– Не знаю, свидимся ли. Вот, возьми на память, – сказал он, снимая с пальца перстень, подаренный ему когда-то Дмитрием Борецким.

Умила стояла, прислонившись к дверному косяку, не поднимая глаз и не проронив ни слова. Прибежал маленький Мишка. Почувствовав по лицам взрослых неладное, он ухватил Дмитрия за ногу и, горестно шмыгнув носом, объявил, что никуда его не отпустит. Мягко освободившись от ручонок сына, Дмитрий отворил дверь и, боясь разреветься, быстро пошел со двора…

Государева сноха Елена Стефановна возлежала в горячей ванне с душистыми травами. Русскую баню с веником и парилкой она так и не смогла полюбить, полагая ее варварским обычаем, поэтому нарочно для нее дворцовые мастера выдолбили из цельного дуба огромную лохань, опиравшуюся на позолоченные львиные ноги.

В Европе горячая ванна считалась невероятной роскошью из-за дороговизны дров, к тому же католическая церковь порицала телесные омовения, ибо они смывали крещенскую святую воду. Испанская королева Изабелла Кастильская как-то призналась, что принимала ванну всего два раза в жизни: первый раз – при рождении, второй – перед свадьбой. Сама Елена, выросшая в привольных степях Валахии и до самых морозов купавшаяся в Днестре, задыхалась в утопающих в грязи и нечистотах городах Европы, где ей приходилось бывать вместе с отцом, господарем Стефаном Великим, мечтавшим выдать дочку замуж за какого-нибудь наследного принца. Даже в королевских дворцах стояли зловонные запахи отхожих мест, немытых тел и чеснока, которым дамы натирали свои локоны от блох, причем некоторые из них прятали под широкими юбками маленьких собачек, дабы насекомые перескакивали с прелестницы на ее питомицу.

Вдобавок Елена с изумлением обнаружила, что ее здесь считают жуткой уродиной, а идеал красоты являют собой блеклые, тонкогубые, безбровые и узкобедрые дистрофички с высоко выбритыми лбами и выпирающими животами, рядом с которыми полногрудая, пышущая здоровьем молдаванка могла вызвать разве что сочувственные усмешки. Правда, однажды на рыцарском турнире какой-то немецкий барон решил осчастливить своим вниманием бедную дурнушку из Валахии, но Елена при его приближении невольно отпрянула в сторону, зажав нос, ибо, по рыцарскому обыкновению, барон справлял нужду прямо в свои золоченые доспехи, дабы не тратить целые часы на то, чтобы всякий раз снимать и надевать их снова.

Зато здесь, в России, Елена Стефановна могла принимать ванну хоть каждый день, а ее броская красота вызывала дружное восхищение мужчин и столь же дружную зависть московских женщин. Но, увы, перешагнув опасный порог тридцатилетия, она стала замечать в своем теле первые признаки увядания, а у глаз появились предательские морщинки. И дело тут было не в возрасте и не в отсутствии супружеских ласк, весьма полезных для женского здоровья. Главной причиной стал страх за сына.

Смерть Ивана Молодого затянула тугим калмыцким узлом вопрос о наследнике престола, разделив государев двор на две враждующие половины. Одна половина прочила в наследники сына Елены Дмитрия-внука, другая – старшего сына великой княгини Софьи, Василия. На стороне Дмитрия были могущественные бояре Патрикеевы и Ряполовские, посольские дьяки Курицыны и послы европейских стран. На сторону Василия встала неродовитая знать, мечтавшая подняться ближе к престолу, а также церковные иерархи, не желавшие видеть на русском престоле сына еретички, каковой они считали Елену Волошанку. Что до самой Елены, то у нее было преимущество молодости и красоты, зато Софья превосходила ее византийским хитроумием.