Герберт Рид - Зеленое дитя

Когда он выбрался на берег, у него зуб на зуб не попадал. Он быстро пошел к дому. В очаге на кухне догорали угли, — он быстро скинул с себя сырое платье и, стоя перед остывающим, но еще теплым очагом, досуха растерся полотенцем. Стало теплее. Отжал промокшее до нитки белье и повесил рядом сушиться. Снял висевшее на крючке пальто Коленшо, завернулся в него, придвинул кресло к очагу и не заметил, как задремал.

Он не сомневался, что Коленшо утонул. Едва ли он сумел выплыть, — вода под колесом глубокая, течение очень сильное… Мельница давно замерла; фитили в масляных лампах почти догорели. Было далеко заполночь. Утром, часов в шесть или раньше, придет служанка, а он в доме один, если не считать Веточку. Как он объяснит свое присутствие? И куда делся хозяин?

Впрочем, объяснять ничего никому не пришлось. Часов в шесть он вдруг проснулся. Уже рассвело, но в доме было по-прежнему тихо. Стараясь не наделать шуму, он быстро натянул на себя высохшую за ночь одежду, прошел на другую половину и постучал в дверь гостиной. В ответ — ни звука. Тогда он тихонько отворил дверь. Веточка уже встала и, точь-в-точь как описывал Коленшо, стояла, вытянувшись во весь рост, в проеме окна, ловя первые нежные лучи восходящего солнца.

Услышав шум отворяемой двери, она оглянулась, но ни малейшего удивления или волнения не выказала. Оливеро подошел к ней и тронул за руку, удивившись, какая она холодная. «Пойдем на солнце!» — предложил он. Она с готовностью откликнулась, точно по привычке ждала других выражений и другого тона, а когда их не услышала, обрадовалась. Он повел ее не через кухню, а через парадную дверь, выходившую на выгон, в поля, — судя по ржавому замку на двери, этим входом давно никто не пользовался. Солнце еще не взошло, но от его теплых лучей над лугами, окутанными утренним туманом, уже поднимался пар; на траве блестела обильная роса; в изгороди вспыхивали тончайшие клочки паутины. Они шагали через выгон в сторону реки. Завидя их, кролики бросались врассыпную, и несколько старых ворон, недовольных тем, что их заставили прервать завтрак, каркая, поднялись, в воздух.

Веточка шла рядом с ним, точно фея. Ноги босые, все в росе, лицо поднято к солнцу. Прохладный ветерок играл ее волосами и расправлял складки юбки.

Они уже подошли к реке, и тут Оливеро сказал:

— Коленшо больше нет.

В следующее мгновение он увидел обращенное к нему лицо Веточки, в котором застыл немой вопрос.

— Коленшо умер, — повторил Оливеро. — Он упал в мельничный колодец, и его засосало в водоворот под колесом. Наверно, он утонул.

Веточка ничего на это не ответила. Они уже были далеко от мельницы, — метрах в двухстах ниже по течению. И опять Оливеро отметил про себя, что река по-прежнему течет вспять, по направлению к пустоши.

Вдоль реки бежала зеленая тропинка, — со стороны поля ее было почти не видно из-за высокого берега. Кое-где над рекой нависали ивы: казалось, они ласкают воду ветвями.

На дальнем конце выгона болталась проволочная сетка: она перегораживала речку, чтоб скот не забредал на чужое поле.

В этом месте им нужно было перебраться через разделявшую поля изгородь, поднявшись по деревянным ступенькам.

Помогая Веточке, Оливеро протянул ей руку. Она уже собиралась соскочить по другую сторону изгороди, как вдруг посмотрела вниз и вздрогнула.

Оливеро перевел взгляд на воду.

Там, в искусственной запруде, между берегом и протянутой поперек сеткой, среди высоких стеблей увядших водорослей, плавало тело Коленшо.

Лицо утопленника было обращено вверх: казалось, он смотрит на них. Лоб закрывали мокрые пряди черных спутанных волос, но широко открытые глаза смотрели как живые.

Оливеро много раз на своем веку видел ужас и смерть, — вроде человек бывалый, но и он в то утро испытал потрясение. Он давно логически рассудил, что Коленшо — утопленник, но когда он внезапно воочию увидел плавающее в реке тело, к нему вернулся весь кошмар, все напряжение последних двенадцати часов, и в сердце его снова разыгралась только что пережитая драма.

А Веточка беззаботно побежала дальше. Он не заметил, как она спустилась с другой стороны изгороди и, не оглянувшись, двинулась вперед. Казалось, она тут же забыла об увиденном.

Бросив последний взгляд на плававший в реке труп, Оливеро спрыгнул вниз и поспешил за Веточкой. Держась поближе к реке, они прошли еще несколько миль, все по фермерским полям да угодьям и, наконец, вышли на пустошь. Река к тому времени превратилась в ручеек.

Как же так? — не переставал удивляться Оливеро. Поток воды сужается и, несмотря на это, продолжает течь вверх? Он делился своими сомнениями с Веточкой, но та не слушала, — шла себе и шла дальше. Оливеро выдохся, — сказывались бессонная ночь и голод, — а спутница его, наоборот, ожила и повеселела на солнце. Они пили воду из ручья, а, дойдя до места, где река раздваивается, устроили двухчасовой привал в тени трех сосен. Тогда-то Оливеро и рассказал Веточке историю своей жизни.

Когда солнце перевалило зенит, они отправились дальше, по ручью, в самую глубь пустоши. Около четырех пополудни они вышли к долине у подножья крутого склона. Перед ними был вход, а выхода не видно. Где-то в глубине долина образовывала круг, и вот там-то в низине у подножья холма река и брала свое начало, а, может, в том начале был ее конец.

Оливеро заволновался: он почти у цели своих долгих поисков! С того вечера, когда он покинул деревню и отправился исследовать течение реки, прошла, кажется, целая жизнь. И вот, наконец, у него ключ к разгадке. Так вот оно что: река заканчивает свой бег не в многоводном море, а между склонов, среди долин и холмов, в объятиях гор.

Оливеро разулся и, закатав штанины, вышел на середину ручья. Дно под ногами было теплое, ноги немного вязли в мелком нагретом песке. Веточка спустилась следом, и они вместе, бок о бок, пошли по ручью. Берега были заболоченные, повсюду камыши и кусты мирта. Впереди показалось чистое озерцо воды. Это в него впадал ручей, обтекая его кольцом по всему краю. Серединка же оставалась абсолютно спокойной, — ни волнений, ни водоворотов [18] Ни волнения, ни водоворотов. — В тексте романа, кажется, нет ничего напрямую иносказательного. И все же по отдельным словам можно догадаться, что по ходу сюжета упоминаются некоторые явления искусства и культуры первой трети XX в., а также политики и истории. В данном случае контраст между бурлящими водами у мельницы и спокойным верховьем реки, где нет «ни волнения, ни водоворотов» (по-английски, vortex), видимо, содержит намек на движение вортицизма в английском искусстве 1910-х гг., которое Герберт Рид хорошо знал по творчеству своих друзей, в первую очередь, Уиндема Льюиса. Вортицизм (от англ. vortex — вихрь, водоворот) — авангардистское течение в литературе и искусстве Англии, бурно развивавшееся в 1912–1915 гг. Поэты-вортицисты Уиндем Льюис, Эзра Паунд, Годье Бржеска, художники С. Р. Невинсон, Эдвард Уэдсворт и скульптор Джейкоб Эпштейн выступали против сентиментальности искусства XIX в., творя новый век машин, экспрессии и движения в абстрактных геометрических вихреообразных формах. В 1914 г. У. Льюис начал издавать модернистский журнал «Бласт»: Обзор великого английского водоворота», задуманный им как вызов безмятежному спокойствию соотечественников. . Сверху плавали лилии и лютики. Там, наверное, мелко, подумал Оливеро. Только куда же утекает вода? Они все ближе подходили к округлому озерцу. Вода ласкала им ноги. Такая же теплая, как песчаное дно. Они совсем близко подошли к водяному кольцу в том месте, где встречались его начало и конец. За ним, как показалось Оливеро, открывалась чистая гладь серебристого песка. Он нагнулся и стал всматриваться. Хотя издалека песок казался единой массой, это было не таю он состоял из множества легких серебристых подрагивавших шариков: вблизи это напоминало вибрацию ртутных капелек на туго натянутой коже барабана. Вот куда стекает вода, решил Оливеро.