Герберт Рид - Зеленое дитя

Первый день на службе я занимался проверкой финансовых отчетов хозяина, и, надо сказать, я так поразил его быстротой и уверенностью операций, производимых с колонками фунтов, шиллингов и пенсов, что больше вопросов о моих математических способностях он не задавал. Я же убедился, что моих школьных знаний вполне достаточно для сведения дебета с кредитом в его кассовом журнале и гроссбухе, а большего ему и не требовалось. Еще он попросил меня дать ему подробный анализ затрат, что я и сделал без всяких затруднений. Так что через пару недель между нами установились доверительные отношения, и мне даже поручили вести кассу.

Не буду вдаваться в подробности моей тогдашней жизни. Скажу только, что постепенно поняв, какие пружины движут торгашеским умом польского еврея, я даже проникся к нему теплым чувством как к жертве расовых притеснений, ставших главной причиной его переезда в Лондон и желания самоутвердиться. Я узнал, например, что он сильнейшим образом привязан к семье. В Польше у него жили мать и две сестры. Он поставил перед собой цель во что бы то ни стало перевезти их в Англию и для этого копил средства на дом. Он хотел, чтоб это был не просто дом, а новое семейное гнездо, которое укрепило бы их положение в обществе и воссоединило бы семью, где бы он стал главой, как и подобает мужчине. Удалось ли ему осуществить свою мечту, я так и не узнал. И потом, в глубине души я терпеть не мог закоптелую лавку, затхлый запах материи, стойкую вонь прогорклого масла в убогом квартале, рутинную неинтересную работу, которую вынужден был выполнять, чтобы не умереть с голоду, — словом, всю эту нищенскую обстановку. Вообще бедность унизительна для каждого; для человека же творческого, чье существо жаждет красоты и пищи для чувств и ума, ищет музыки, поэзии и любви, — для такого человека нищета превращается в медленную пытку, пытку больше душевную, чем физическую, и оттого еще более нестерпимую. Бывали минуты, когда, проходя мимо театра или книжного магазина, я чувствовал, как к горлу подступает желчь. Я завидовал каждому, кто мог себе позволить беспрепятственно насыщать зрение и слух, кто воспринимал такое пиршество ума и сердца как обыденность, как часть этикета или семейной традиции, не испытывая в этом потребности, в то время как меня она терзала постоянно. Я не то чтобы выступал против общества, где материальное неравенство, увы, в порядке вещей. Скорее, для меня это был вопрос индивидуальной позиции, и власть я рассматривал как средство обладания духовными ценностями. Возможно, в этом вопросе я недалеко ушел от своего работодателя, только я не был таким практичным и последовательным, как он. Мистер Кляйн знал, что получить право обладания можно только в обмен на вещественные доказательства достатка, а они достигаются усердным трудом. Вот он и отдавался без остатка процессу накопления этих самых вещественных доказательств. Я же хотел добиться власти незамедлительно, рассчитывая только на себя, свой ум и талант, поэтому не находил себе места. Я решил уехать — попытать счастья за границей.

Мой договор с мистером Кляйном был рассчитан на три года. Следуя условиям этого договора, он дважды увеличивал мой оклад, сначала до тридцати шиллингов в неделю, а затем до двух фунтов. В течение двух последних лет я что-то откладывал и сумел накопить в общей сложности сорок фунтов. Вот с этой суммой я и рассчитывал, по истечении контракта, отправиться покорять мир.

Вначале я подумывал об Америке: столько молодых людей примерно в таком же положении, как я, нашли себе там применение. И все же, при всех моих романтических устремлениях, было в том плане одно «но»: я плохо представлял себе, как борьба с природной стихией могла бы удовлетворить мои творческие порывы. По складу характера я не первопроходец, мне больше по душе те страны и города, где длительный культурный опыт человечества оставил богатое наследство в виде произведений искусства и философской мысли. Чаще всего я грезил об Италии, Греции, Испании, а если уносился мыслями куда-то далеко, то к загадочному Востоку, Индии и Китаю. Так получилось, что именно мистер Кляйн дал толчок моим странствиям. Мне кажется, он видел, как я маюсь, и, когда я поделился с ним своими планами попытать счастья за границей, он не просто выказал сочувствие, но и дал мне поручение, благодаря которому я оказался в самом центре Европы. Сестры писали ему регулярно, так что причин волноваться за семью у него не было. Но мать писать не умела, а он хотел переправить ей деньги, — около ста английских фунтов: сумма по тем временам не маленькая, и почтой отправлять ее было небезопасно. Мать его жила в городке к югу от Варшавы: вот туда-то и предложил мне отправиться мистер Кляйн. Все дорожные расходы он брал на себя, а мне в придачу положил десять фунтов, — на тот случай, если, выполнив поручение, я решу двинуться дальше. Я без колебаний принял его предложение: за три года лондонской жизни я не приобрел близких друзей, и с Англией меня ничто, абсолютно ничто не связывало. Мы начали обсуждать наш план в октябре, и вначале мистер Кляйн предложил мне отложить поездку до весны, — в теплое время года путешествовать гораздо приятнее. Но мне так не терпелось поскорей отправиться на поиски приключений, что подобное промедление казалось невыносимым, и вот одним ноябрьским днем, спустя почти три года после того как я появился в лавке мистера Кляйна, я уехал из Лондона в Варшаву.

Мне не было резона мешкать в пути. В поясе, собственноручно изготовленном моим хозяином, были зашиты золотые монеты. Поездов в те дни было мало, шли они медленно, удобств практически никаких, а я, как вы понимаете, ехал самым дешевым классом. Тем не менее, никакие слова не могут передать интерес и волнение, которое я испытывал на каждом этапе путешествия: вот скрылись из глаз берега Англии, мы в открытом море; вот я сошел на берег в Гамбурге, вокруг слышна иностранная речь, мелькают чужие лица; что за странные привычки у моих соседей по дилижансу, направляющемуся в Любек; сколько шума и интереса вызывает каждый новый попутчик! Я сидел тихо и молча наблюдал за происходящим со своего углового места в дилижансе. Мне не давала покоя мысль о поясе под рубашкой. Спал я урывками. Наконец, добрались до Любека, и здесь я сел на судно, курсирующее вдоль берега, и очутился в Данциге, а оттуда отправился на лодке вверх по Висле. Дальше водный путь был закрыт; верховье реки замерзло. Последнюю часть пути я проделал на санях, запряженных маленькими мохнатыми пони. В Варшаве стоял жуткий холод; накануне выпал снег, и накрытые белым пушистым одеялом дома и улицы, казалось, сошли с картинок книги волшебных сказок. Впрочем, мне было не до сказок; действительность оказалась куда страшней. Я пошел на городскую площадь, чтоб найти дилижанс до города N, где жила мать мистера Кляйна, а там собралась огромная толпа. Мне стало интересно, и я решил подождать вместе со всеми. Вдруг людская волна всколыхнулась, поднялся ропот, и я увидел, как на противоположной стороне площади появился вооруженный конный отряд с пиками наперевес и ружьями за спиной. За ними следовала повозка, запряженная четверкой лошадей, с двумя вооруженными всадниками по сторонам; замыкали процессию два пеших солдата с ружьями. На повозке был установлен помост, и на этом помосте, на скамье, сидел осужденный, — бедный, несчастный, всеми отверженный. На нем были шапка и шинель, вокруг шеи на веревке болталась дощечка с надписью, сделанной черными буквами. Я не мог разобрать надпись, а спросить окружавших меня людей не решался. Да и так все было ясно: солдаты вели на виселицу осужденного преступника. Из толпы раздались злые выкрики и насмешки, но заключенный не обратил на них внимания. С холодного свинцового неба падали редкие снежинки; среди общего молчания процессия двигалась вперед по свежевыпавшему снегу.