Герберт Рид - Зеленое дитя

Отпираться не имело смысла. И хотя доказательства выглядели неубедительно, — подумаешь, книги! — возразить мне было нечего. Я знал, что среди служителей церкви и реакционеров Вольтер слывет сатаной номер один: он первым стал распространять якобинские идеи. Меня душили негодование и ярость, — я не мог выговорить ни слова в свою защиту. «Basta!» — крикнул офицер и отдал приказание по-испански. Меня тут же вывели из комнаты и снова поместили в одиночку. В тот же день меня перевели в общую камеру, где находилась сотня заключенных, не меньше, — воры и мошенники вперемешку с политическими. Мы сидели буквально на голове друг у друга; грязь и шум царили неописуемые; охранников не хватало, и в таких условиях уследить за всеми заключенными было невозможно даже до зубов вооруженным солдатам.

Два года, без малого, провел я в камере. Сколько раз пытался объясниться, сколько раз пробовал добиться пересмотра дела! Все впустую. До тех пор, пока я не освоил местный язык и не начал общаться с охранниками, об апелляции не могло идти и речи. А когда, после нескольких месяцев упорнейших тренировок под руководством сокамерников, я смог изъясняться доходчиво и убедительно, надобность в пересмотре дела отпала: за давностью срока и отсутствия с моей стороны жалоб, вина моя считалась доказанной, и дело было закрыто.

Долгие месяцы, проведенные в кадисской тюрьме, определили мое будущее. Я не только поднаторел в испанском — я сблизился с несколькими сокамерниками из числа так называемых якобинцев, в недавнем прошлом соратников знаменитого мятежного генерала Рафаэля дель Риего [33]. Я, по-моему, уже признавался, что всегда сочувствовал их взглядам, — это и стало отправной точкой нашего общения. Когда в одном человеке сходятся честолюбие и нищета, трудно ожидать другого развития событий. Правда, на этот раз я столкнулся с политической реальностью. Я узнал из первых уст о том, как в Испании боролись за установление справедливого порядка; узнал о разгроме восстания Риего и о ненавистном правлении Фердинанда. Мы много говорили об освободившихся колониях на восточном побережье Северной Америки и о возможности создания на американском континенте нового мира, свободного от несправедливости и подавления. Мои собеседники вовсе не были альтруистами. Среди них было немало вояк-авантюристов, и хотя они непонятно зачем нахватались кое-каких якобинских идей, я не сомневался, что если они когда-нибудь придут к власти, их режим будет столь же деспотичным, что и при правящей монархии. Впрочем, среди моих новых знакомых было два-три человека совсем другой породы: их юность совпала с Французской революцией, и они на всю жизнь прониклись идеями свободы, равенства и братства. Благодаря им, мои туманные мечтания обрели силу и четкую направленность; короче говоря, они обратили меня в свою веру.

По случаю смерти Фердинанда и начала правления королевы [34], в стране была объявлена частичная амнистия, и меня освободили. Еще в тюрьме я решил, что, как только выйду на волю, при первой возможности уеду искать счастья в освободившихся колониях [35], благо мне удалось сохранить двадцать английских гиней тем самым способом, какому меня научил мой прежний работодатель, — зашив их в подкладку жилета. С их помощью я надеялся добраться до Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро, если, конечно, не подвернется какая-нибудь работа. Выйдя на свободу, я сразу взялся осуществлять свой план.

Я не буду пересказывать все перипетии моего путешествия: это заняло бы слишком много времени. В Кадисе я нанялся матросом на судно, которое под испанским флагом занималось самым настоящим разбоем: мы брали на абордаж английские торговые шхуны, возвращавшиеся из восставших колоний. На самом деле, флаг и название были не при чем, — мы вели себя, как пираты: команда наполовину состояла из бывших заключенных той тюрьмы, откуда я только что вышел. Начали мы с того, что удачно зацепили два английских судна, направлявшихся в родной порт, и сняли с них весь ценный груз. И тут нас спугнула неизвестно откуда взявшаяся шхуна: она стала нас преследовать, а поскольку шла налегке, держа курс на колонии, и водоизмещением превосходила наше судно, то без труда догнала нас. Обменявшись парой выстрелов, мы сдались, и ходить бы мне в кандалах, как остальным членам команды, не открой я капитану, кто я по национальности и как оказался на пиратском корабле. Мне повезло: капитан-англичанин поверил моему рассказу, и я сделался посредником-толмачом его сношениях с захваченным «испанцем». Вместе с капитаном другого английского судна, проходившего мимо, они составили конвой и препроводили пленников в Буэнос-Айрес, где и передали в руки властей. Я помогал капитану-англичанину вести переговоры, а когда все закончилось, попросил его отпустить меня. В ответ на мою просьбу он предложил мне место матроса на своем корабле, но я твердо решил попытать счастья в колониях и, видя мою непреклонность, он не стал меня задерживать, пожав на прощанье руку.

На берег я сошел под вечер. Ища, где переночевать, решил снять комнату поближе к порту. Я сторонился центральных улиц, — там все было дорого, и меня могли принять по виду за бродягу, поэтому я выбрал параллельную, малолюдную улицу, которая, как мне показалось, шла вдоль берега реки в сторону городского центра. Пейзаж был унылый, — особенно после Кадиса: всюду плоские крыши, дома, похожие один на другой. Мне вдруг сделалось одиноко, и я почувствовал себя беспомощным. Улицы будто вымерли, да тут еще пошли сараи и причалы, — в общем, я порядком измучился, пока дошел до населенных кварталов. Дома большей частью были традиционного испанского типа: на улицу выходит глухая стена за металлической оградой; в редких случаях через открытые ворота виден уголок яркого, украшенного цветами patio [36]. Никакого намека на гостиницу, тогда я решил поискать кофейню, надеясь, что за едой и выпивкой наведу у хозяина справки о местных гостиницах.

Едва мне пришла в голову эта спасительная мысль, как я заметил, что стою перед зданием, мало похожим на окружающие: входная дверь была отперта и вела она не в patio, а прямо в комнату, освещенную подвесной лампой. Из мебели мне бросился в глаза только грубо сколоченный стол: за ним сидела мужская компания, пили вино. Уже после, вспоминая эту сцену, я задавал себе вопрос: почему меня не остановило хотя бы то, что у всех, сидевших за столом, были серьезные и напряженные лица? Полагаю, в тот момент, — а я смертельно устал и проголодался, — меня ввел в заблуждение сам тип заведения: я принял его за обычную распивочную, каких полно в Кадисе, как и по всей Европе. Поэтому я туда и зашел. Если вы хотите разобраться в том, что произошло дальше, вам придется представить, как я выглядел в тот вечер.