Герберт Рид - Зеленое дитя

Уважительное отношение Коленшо сохранял около десяти лет. Но к концу этого срока ежедневное общение, видимо, притупило в нем инстинктивный страх (ибо за обожанием, конечно, стояло чувство страха), а встречи со служанкой потеряли остроту и перестали его удовлетворять. Скорее всего, тогда же, за несколько лет до возвращения Оливеро, Коленшо начал истязать Веточку. Он часто запирал ее наверху, в спальне, оправдывая эту меру тем, что ей не следует гулять где попало. Если бы ему только удалось приучить ее спать и принимать пищу в положенное время, она наверняка стала бы больше походить на человека и сделалась бы сговорчивей. Поначалу она сбегала, — выпрыгивала через окно; потом, когда этот выход заколотили, стала лазать в трубу, благо отверстие позволяло, — она была тоненькая и верткая, как ящерица. Она теперь подолгу пропадала, но забредать далеко не решалась, и Коленшо каждый раз отыскивал ее на вересковой пустоши: натаскает папоротника, сложит у пригорка, свернется калачиком и дремлет. Там Коленшо и обнаруживал ее, вконец одичавшую, едва живую.

Но ему и этого было мало. Ему бы радоваться, что Веточка нашлась, а он, наоборот, устроил На чердаке тюремную камеру. Ее перестали выпускать, только регулярно приносили еду: воду, молоко, лечебные травы, кресс-салат и холодную рыбу — все, как она любила. А она, хоть и ела, таяла на глазах. Однажды, под вечер, они со служанкой услышали, как пленница изо всех сил бьет кулачонками в доски, которыми Коленшо заколотил чердачное окно. Поднялись наверх, а она лежит без сознания, — обессилела, бедная. Коленшо встревожился, поднял ее на руки, — легкую и хрупкую, как перышко, — понес вниз и положил на диван в комнате, которую они называли гостиной. Тут только он заметил, как она переменилась, и ему стало страшно: прежде ее кожа цветом напоминала зеленый, светящийся изнутри плод, а теперь она стала матовой с желтым отливом, как бока переспелых слив. Блеск в глазах пропал, дыхания почти не ощущалось. Она долго лежала без движения: в открытое окно прямо на нее падали лучи заходящего солнца, лаская ее и обогревая. Той ночью Коленшо не стал забирать ее наверх, оставил лежать на диване, а когда наутро спустился, то увидел, что она стоит во весь рост в оконном проеме, зияющем, словно бойница, и купается в лучах восходящего солнца. Кожа ее снова засветилась, как прежде, в тот день она первый раз за долгое время поела, и постепенно к ней вернулись силы. Больше на чердак она не возвращалась.

Видя, что она немного окрепла, Коленшо стал брать ее с собой на прогулку, — они бродили вдвоем по окрестным полям, по берегу реки. Много времени проводили теперь вместе, но то были грустные часы: Веточка почти не разговаривала и брела сама по себе, а Коленшо был все время настороже и не спускал с нее глаз. Но ему все труднее было выкраивать время для прогулок, — дело разрасталось и требовало его всего без остатка. Видимо, тогда в деревне и закрыли старую мельницу; дело отца Оливеро прибрали к рукам люди недостаточно предприимчивые, лишенные практической жилки, они очень скоро не выдержали конкуренции с мельницей соседа и прогорели.

Чтобы немного разгрузить себя, Коленшо даже нанял управляющего, но все равно заказов было столько, что мельница работала без перерывов, днем и ночью, и частенько на работу приходилось заступать самому хозяину, а его, разумеется, ждали и другие дела: надо было объезжать рынки, договариваться с фермерами, вести бухгалтерские журналы и отчеты. В этом от Веточки, увы, проку не было; наоборот, ее присутствие чаще мешало. В доме теперь постоянно толпился народ: грузчики, кучеры, фермеры из ближней и дальней округи. Все эти люди слышали о Веточке: наверное, не было такого человека на тридцать миль окрест, — мужчины ли, женщины, ребенка малого, — которому не рассказали бы когда-то историю про зеленых найденышей. Естественно, Веточка была предметом общего любопытства, Коленшо о ней постоянно расспрашивали, а ему это страшно не нравилось. Впрочем, люди быстро поняли, что для мельника это больная тема, и старались ее не касаться. Однако всегда находился кто-нибудь, кто по недомыслию или неведению принимался бередить старую рану.

Люди, чья жизнь течет однообразно, размеренно, ровно — изо дня в день, из месяца в месяц, многие годы — обычно не ощущают внутреннего напряжения, свыкаются! Те же, кто ничем особо не занят, кто постоянно сосредоточен на своих переживаниях, как правило, очень быстро доводят любую ситуацию до эмоционального всплеска. А у таких, как Коленшо, состояние психологического вакуума может длиться годами, и причина здесь очень проста: голова настолько занята практическими вопросами, что на личную жизнь времени просто не остается. Совсем другое дело — Веточка: в каком-то смысле психология у нее отсутствовала. Никакого проявления обычных человеческих чувств за ней не замечали: как уже говорилось, она не горевала после смерти миссис Харди и брата своего не оплакивала. Заметнее было, как она реагирует на житейские ситуации, хотя физическое проявление эмоций в этих случаях было абсолютно непривычным для нас, людей обыкновенных. Так, гнев и изумление никогда не отражались ни в ее лице, ни в голосе, зато о них можно было догадаться по легкому дрожанию рук и ног и матовости кожи. А когда она радовалась, тело ее начинало еще больше зеленеть, светиться, в глазах появлялся огонек, как на кончике алмазной иглы, а смех напоминал звон колокольчиков, — казалось, на самом дне ее горлышка рождается чистый родниковый звук Печаль, как и привязанность, ей была не ведома, но страх и отвращение она определенно испытывала, судя по тому, как внезапно белела или тускнела ее кожа, словно от недостатка солнечного света, только в этих случаях эффект был мгновенным, как смертельная бледность. Любовь, тем не менее, была здесь ни при чем, а Коленшо, конечно же, в первую очередь пытался пробудить в ней чувство любви, но все впустую. Он не мог допустить, что существо столь женственное — и в силу этого особенно желанное в глазах мужчины — могло быть лишено того, что мы в нашем ученом мире называем половыми признаками, и на самом деле все, что стояло за знаками внимания, которые он оказывал Веточке, было слепым желанием доказать обратное. Стремлением во что бы то стало проникнуть в тайну Веточкиного сердца.

Только получалось это у него грубо, вслепую, бестолково.

Разумеется, в ту памятную ночь, когда Коленшо с Оливеро беседовали, а Веточка дремала рядом на стуле, забывшись от всех переживаний, мельник всего не открыл. Но Оливеро и сам все понял, по мере того как прояснялись обстоятельства последних пяти-шести лет. А поняв, не на шутку встревожился. Ведь на самом деле мужчина, что сидел напротив него, сбивчиво пересказывал недавние события и нехотя, с угрюмым видом отвечал на его, Оливеро, вопросы, остался в душе тем самым подростком, в ком четверть века назад учитель увидел воплощение злого разрушительного начала, спрятанного за фасадом цивилизации. Тогда ему пришлось спешно покинуть родные места, — он страдал от безысходности, и вид этого мальчишки, намеренно сломавшего пружину сложного и тонкого механизма, был последней каплей, переполнившей чашу разочарования: образ его навсегда врезался в память Оливеро. Конечно, с годами он научился не давать воли отчаянию и даже мириться со злом как необходимым стимулом, побуждающим человека совершать добрые поступки, преодолевать душевную лень и активно действовать, — тем не менее, он по-прежнему воспринимал зло как реальную и страшную силу. Стоило Коленшо заговорить в тот вечер, как Оливеро с болью в душе сразу понял, что в руках у этого злого от природы мальчишки снова оказался тонкий и сложный механизм, — повернувшись к хрупкой фигурке, полулежавшей на стуле, он подумал: как бы снова не сломать пружину.