Герберт Рид - Зеленое дитя

Миссис Харди так и не оправилась от удара. Умерла она ночью, во сне. Утром Веточка не смогла ее добудиться и позвала на помощь Коленшо. Тот, заранее зная, что произошло, уговорил ее не возвращаться домой, а остаться и подождать его на мельнице. А сам отправился в деревню, нашел врача, и они вместе пошли в дом Харди. Врач засвидетельствовал факт смерти в результате сердечного приступа. Похоронили вдову на кладбище для нищих, поскольку денег в доме не было. Правда, позже кое-какие средства выручили за продажу мебели на аукционе, и эти денежки пошли на уплату аренды. Больше вопрос о наследстве не вставал, и постепенно все забылось. Никто не поинтересовался, на каком основании Коленшо взял Веточку в жены; обвенчаться по христианскому обычаю им было нельзя, — Веточка была не крещеная. А как живут — кому какое дело? Пусть себе живут, все равно их дом на отшибе.

После того, как Коленшо привел Веточку в свой дом, отец его прожил еще лет пять, но в отношения молодых не вмешивался. Толстый, обрюзгший старик, он почти весь остаток своих дней спал в кресле в темном углу громадной кухни. Кроме отца и сына, в доме еще была служанка. Когда появилась Веточка, прислуге было отказали. Но Коленшо быстро смекнул, что его женушка, так сказать, безрукая, неумеха в вопросах ведения хозяйства, и, не мешкая, вернул в дом служанку — за кухарку и горничную. За Веточкой он сразу же заметил кое-какие странности. Она ни за что не хотела подходить близко к огню и наотрез отказывалась от всякой мясной пищи. Еще она была очень восприимчива к жаре и холоду — гораздо сильнее, чем любой нормальный человек. Случись ей оказаться вблизи открытого огня, как она бросалась прочь, словно ошпаренная. Руки ее не выносили горячей воды: она даже не могла ответить на рукопожатие, — рука казалась ей слишком горячей, и она невольно отшатывалась. Ее вегетарианство, похоже, было врожденным, она не выносила даже вида сырого мяса. Правда, свежую форель иногда пробовала, но только в холодном виде. Понемногу пила молоко, а ее лакомства иначе как странными назвать было нельзя: лесные орехи, сладкий вереск, водяной кресс, всевозможные грибы и даже поганки.

Дошли до описания их личных взаимоотношений. И тут, как и следовало ожидать, Коленшо застеснялся: что-то недоговаривал, что-то обходил молчанием. По своей природе он был сильным угрюмым животным и это проявлялось во всех его повадках. Не имея никакого опыта, он не сумел привить своей половине если не любовь, то интерес к маленьким удовольствиям и обязанностям, налагаемым на супругов совместной жизнью. А Веточка не просто не знала нормальных сексуальных влечений, — она была их попросту лишена. Стоило Коленшо приблизиться к ней с желанием обнять и поцеловать, как она бросалась прочь, точно от жарких объятий фавна. Бежала в ночь, в темноту, пряталась по лесам, забиралась на верхушку акации (южное дерево — большая редкость в этом богом забытом крае) и там отсиживалась, чувствуя себя в безопасности только под сенью развесистой кроны. Ей нравилась студеная вода мельничной запруды: бывало, сбросит с себя платье, ни капельки не стесняясь, и плавает русалкой, почти невидимая в зеленой заводи. Ни к людям, ни к животным привязанности она не испытывала; ни разу не всплакнула по миссис Харди; домашняя живность ее не интересовала — ни сторожевой пес, ни курочки, ни телята. Если она на что-то и заглядывалась, то на птичек, особенно тех, что летают низко, у земли — разных крапивников, коноплянок. Слух у нее был не хуже, чем у черного дрозда. Она не пела, не насвистывала, — вообще к музыке была равнодушна. Единственный звук, который ее завораживал, — это журчание воды: бывало, целыми днями играла у ручья, слушая, как бежит по камушкам вода. Она быстро утомлялась: пройти две-три мили было для нее пределом физических возможностей. Если, случалось, выходила из дома, то всегда шла в сторону вересковой пустоши, прочь от деревни. Первое время ее отлучки пугали Коленшо, и когда она не возвращалась к полуночи домой, он выходил с фонарем ее искать. А она и не пряталась: сидела себе у ручья и всегда послушно возвращалась домой. Но время шло: бывало, Коленшо засыпал, так и не дождавшись Веточки, и чем дальше, тем все чаще она сидела ночи напролет у ручья одна. На самом деле, странного в том было мало, — ведь, в отличие от людей обыкновенных, она почти не спала. У нее случались периоды забытья, когда она впадала в транс, переставая что-либо видеть или слышать, но глаз при этом не смыкала. Может, ночью она и засыпала, лежа на своей кровати, только Коленшо ни разу не слышал звуков, какие спящие обычно издают во сне, так что если она и спала, то так тихо и чутко, что просыпалась от малейшего шороха. Во всяком случае, ему ни разу не удалось подойти к ней, не разбудив.

А потом произошли два события, заставившие его на какое-то время забыть о Веточке. Умер отец; мельничное хозяйство продолжало идти в гору, требуя все больше времени и сил. Второй случай не делал Коленшо чести. Как-то жарким днем заглянул он в открытую дверь амбара, где хранили сено, — там, разметавшись, разморившись от летней духоты, спала служанка. Она лежала навзничь, юбка задралась, открывая полные белые ляжки. Желание захлестнуло Коленшо, девушка не сопротивлялась; так с той поры и повелось — свои естественные потребности он полностью удовлетворял, пользуясь ласками существа, находившегося у него в подчинении.

При этом он вовсе не охладел к Веточке. Его по-прежнему к ней тянуло, хотя объяснить, как и почему, он, пожалуй, не смог бы. То ли его манило ее тело — он чувствовал, что оно скрывало какую-то тайну, обещавшую одарить совсем иной любовью; то ли он был очарован ее простотой и непосредственностью, — трудно сказать. Оливеро так и не смог добиться от Коленшо внятного ответа на вопрос о том, как долго тот пребывал в состояния обожания по отношению к Веточке, а сам Коленшо, понятное дело, не хотел ему открыться. Так что Оливеро не мог не признать, что Коленшо, с виду такой простой, на самом деле оказался скрытным и сложным и несколько сбил его с толку, притом, что опыта знакомства с разными человеческими типами Оливеро было не занимать. Он прекрасно понимал, что первобытные инстинкты у Коленшо развиты намного сильнее, чем привычка к цивилизованной жизни, но из этого вовсе не следовало, что Коленшо груб и безволен. Вспомним изощренные системы табу у диких племен: по ним видно, что развитие цивилизованного образа жизни отнюдь не является движением от простого к сложному, от грубого к утонченному, от естественных повадок к искусственно выработанным нормам поведения. Общая сумма притворства, как сказали бы сегодня, во все времена оставалась неизменной, — менялись лишь ее составляющие и их определения. Движение же от изощренности к простоте, несомненно, требует нечеловеческой материи, в чем и предстояло убедиться Оливеро.