Герберт Рид - Зеленое дитя

Какое-то мгновение мужчины молча стояли друг против друга, готовые к схватке.

И тут Оливеро почувствовал, что у него пропало всякое желание ввязываться в драку. Голова лихорадочно работала. Он знал, что должен крикнуть: «Отпусти женщину, негодяй!», или что-то в этом роде. Но женщина сидела, уронив голову на грудь, только постанывая, совершенно не интересуясь тем, какая драма разворачивается вокруг нее. Безразличие, а, может, внешность женщины отрезвляюще подействовали на нашего героя, он подумал, что в этой ситуации решительность или насилие были бы совершенно неуместны. И вместо того, чтоб издать грозный рык, он спросил с испанской учтивостью: «Могу я чем-то помочь?»

Не ответив, мужчина ретировался за стул, к которому была привязана пленница. И с этого безопасного расстояния продолжал сверлить непрошеного гостя взглядом, в котором читалась бешеная и при этом безысходная ненависть. Не спуская глаз с обидчика, Оливеро сделал несколько шагов по комнате, пока не убедился, что хозяин напуган и сопротивления оказывать не станет, скорее, убежит. Тогда Оливеро, все время держа мужчину в поле зрения, так же медленно прошел дальше и встал рядом с сидевшей женщиной. Зайдя ей за спину, он начал осторожно распутывать веревки.

Она никак не реагировала, — продолжала сидеть так же вяло и безучастно, как прежде. Когда он освободил ей руки, они упали вдоль тела, как плети, но головы она так и не подняла. Оливеро почувствовал бесконечную нежность к этому хрупкому беззащитному созданию, попавшему в лапы злоумышленника, и, пытаясь привести пленницу в чувство, он взял ее за руку и начал тихонько растирать онемевшую кисть. В глаза бросился цвет ее кожи, который он издалека принял за бледность. Кожа имела не белый, а слегка зеленоватый оттенок, как у утиного яйца. К тому же, она была необычайно тонкая, почти прозрачная: сквозь нее, словно сквозь зеленый лист просвечивали прожилки, сосуды, артерии, причем не голубовато-розовые, а ярко-зеленые и золотистые. Ногти были бледно-голубого цвета, точь-в-точь, как скорлупа яиц черного дрозда. Тело ее источало сладковатый, свежий аромат, похожий на запах фиалок.

Оливеро поднял глаза на мужчину: тот стоял у стены, багровый от злости. «Это же то самое зеленое дитя!» — воскликнул Оливеро. Мужчина продолжал тупо смотреть перед собой, уставясь в одну точку. Оливеро понял, что угадал.

Машинально растирая прохладную на ощупь кисть женщины, он пытался вспомнить подробности странного события, случившегося в самый день его отъезда тридцать лет назад: событие это вызвало сенсацию не только в их деревушке, но и упоминалось в газетах всего мира. Собственно, и узнал он о нем в дороге и еще долго вспоминал о нем со смешанным чувством изумления и обиды на судьбу, помешавшую ему на месте заняться расследованием этого феномена, — ведь он, единственный из всей деревни, сумел бы разобраться в этой истории.

Если у кого-то есть желание полюбопытствовать, пусть поднимет старые подшивки газет, скажем, за 1830 год. (По вполне понятным причинам, точное время и место этого события огласке не подлежат). Из них он узнает, что в таком-то году, в такой-то деревне, в таком-то графстве объявились двое ребятишек примерно четырех лет. Они изъяснялись только на им одним понятном языке, который не имел ничего общего с известными языками. Откуда они родом, объяснить не могли. Каким образом оказались там, где их нашли, и как вообще оказались в этом подлунном мире, тоже установить не удалось. Одежда на них была из легкой, будто паутина, ткани светло-зеленого цвета непонятной выделки и, что уж вовсе удивительно, у них необыкновенная кожа: на цвет изумрудная, полупрозрачная, как мякоть кактуса, только еще мягче и нежнее. Детишек, нуждавшихся в уходе и внимании, взяла к себе в дом одна местная жительница, вдова. С виду ребятишки были очень тихие, пугливые, как оленята, но совершенно дикие: они не имели ни малейшего представления о Боге и о тех элементарных нормах морали, которые к этому возрасту усваивает каждый английский ребенок. Так вот, оказывается, Оливеро о том странном событии не забыл, — оно жило в его памяти, как неразгаданный знак, символ, тайно связанный с его неожиданным бегством и — теперь уже ясно — неизбежным возвращением.

Неудивительно, что он так быстро, не задумываясь, с первого же взгляда узнал сидевшую перед ним женщину. Едва он понял, кто она, у него стало легко и покойно на душе. Мозг его по-прежнему лихорадочно работал, перед мысленным взором вставали и проплывали образы и картины самые невероятные; но вся эта бурная умственная деятельность была сродни мелким безобидным возмущениям песка в гироскопе. Да, она волновала его разум, но во всем остальном была далека и чужда прохладной стихии его тела.

Он отер платком струйки крови, стекавшие по лицу женщины, приподнял бессильно висевшие руки и сложил их у нее на коленях. Слышалось ровное спокойное дыхание, — глаза у нее были открыты, но взгляд по-прежнему устремлен в пол. Оливеро посмотрел на ее обидчика, — тот явно свыкся с ситуацией и снял оборону. Он повернул слегка голову, искоса поглядывая на Оливеро, и этот вороватый взгляд исподволь выдал его.

— Ты — Коленшо! — внезапно осенило Оливеро, и он сделал шаг в сторону хозяина дома.

Тот вконец испугался: к физическому страху теперь добавилось опасение, что незнакомец — ясновидящий, чуть ли не пророк, наделенный божественным даром. Ужас настолько обуял мельника, что на глазах у Оливеро тело его обмякло, и он со стоном повалился ему в ноги.

А у Оливеро и в мыслях не было причинять хозяину зло. Он боялся другого, — как бы его не захлестнуло презрение к этому садисту. Но желание проникнуть в тайну событий, невольным свидетелем которых он оказался, было сильнее. Сейчас он уже точно знал, что сама судьба свела его с этими людьми. Поэтому ему во что бы то ни стало необходимо было завоевать их доверие. Он наклонился, помогая мужчине подняться, и подвел его к стулу возле другого конца стола. Сам сел с противоположного края. Ровно посередине между ними оказался ягненок на блюде, — вид его не давал Оливеро покоя, ему было не по себе. Он не успокоился, пока не взял блюдо с ягненком, не отнес к окну и не выставил его на двор. После чего прикрыл окно и вернулся за стол.

— Послушай, Коленшо, — обратился он к земляку, — постарайся вспомнить, что было тридцать лет тому назад. Ты был школьником, так ведь? Ты помнишь последние дни за школьной партой, — вспомнил? Не забыл, как однажды после обеда твой наставник разложил на учительском столе модель заводной железной дороги? По тем временам это была большая редкость: настоящий паровоз с вагончиками, только совсем маленький, произведение отличного мастера, умельца-инженера. Не чета нынешним игрушкам, каких полно в каждом магазине. Смастерил ту железную дорогу мой дядя, чуть ли не первый у нас инженер-конструктор. Это был его подарок — я хранил его с детства. Вам, малышам, я давал ее поиграть потому, что считал процесс обучения несовершенным, — я до сих пор придерживаюсь того же мнения, — и мне было важно дать вам возможность углубиться в мир вашей фантазии, воображения. Вы играли, а я за вами наблюдал, и многое тогда понял в том, как работает ваша мысль. Порой я наблюдал за вами невзначай, и вот однажды вышло так, что на моих глазах один мальчик угрюмого, тяжелого нрава, схватил паровоз и начал из всей силы закручивать пружинный механизм. Вас всех заранее попросили не заводить двигатель до упора. Но этот школьник почему-то решил нарушить правило, хотя он знал, что наставник дорожит этой игрушкой, и товарищи обожают с ней возиться. Нет, он будто назло всем продолжал закручивать все сильней и сильней, преодолевая сопротивление тугой пружины. В конце концов, она, конечно, не выдержала и лопнула. Раздался щелчок, свернутый кольцом металлический язык вылетел наружу, от неожиданности и испуга мальчик выронил из рук паровоз, и тот остался лежать на столе, как животное с вспоротым брюхом и вывалившимися внутренностями. Этим подростком был ты, Коленшо, а я — твоим наставником. Когда пружина лопнула и паровоз сломался, что-то надломилось во мне. На следующий день я уехал из деревни и ни разу за эти тридцать лет сюда не возвращался.