Герберт Рид - Зеленое дитя

Он взглянул на Коленшо; тот сидел притихший. Оживился лишь, когда Оливеро узнал его, и то эта неожиданная встреча его скорее позабавила, чем изумила. Если бы сегодня случай не свел их вместе, то Коленшо, скорее всего, и не вспомнил бы о тех давних событиях. А для Оливеро они значили слишком много: они на годы вперед определили развитие его личности, глубоко отложившись в памяти. Коленшо же начисто забыл о молодом учителе, который два года подряд бился с семью-восьмью трудными подростками. В его голове остался лишь смутный образ: высокая фигура, бледное лицо, прямые темные волосы, спадавшие на лоб. Школу он помнил плохо, — вроде был там круглый стол, за которым сидели ученики, была черная мраморная каминная полка, перед камином — кресло учителя. Каждое утро Оливеро садился в это кресло и начинал учить — учить читать, писать, считать. Здание школы стоит до сих пор (к слову сказать, в архитектурном отношений безобразная постройка городского типа, совершенно выпадающая из деревенского пейзажа), только в классной комнате теперь располагается адвокатская контора мистера Кавердейла, а второй этаж занимает Клуб Консерваторов. В отличие от остальных домов, школа пряталась в глубине двора, за небольшим садиком. Но деревья давно спилили, участок замостили брусчаткой, так что единственным ярким пятном во всей этой картине оказалась медная табличка с именем мистера Кавердейла. Выходит, не вписался жесткий урбанистический квадрат в прелестную живописную деревушку, и она выпихнула его на зады: пусть себе догнивает.

Школу в конце концов закрыли, учитель уехал; спустя несколько лет умер отец-мельник, — до воспоминаний ли было? Игрушечный паровоз он помнил, а вот как его сломал, не помнил вовсе, и уж, конечно, не проводил никакой связи между сломанной игрушкой и внезапным отъездом учителя.

Оливеро продолжал:

— Мелочь, кажется, а ниточка оборвалась. Матери не было в живых, отца я не любил. Связывать свою жизнь с сельской школой я не собирался — не чувствовал к этому роду занятий ни физической, ни душевной склонности. Я мечтал стать поэтом, но стихи получались мрачные, темные, и издатели отказывались их печатать. Я чувствовал бессилие и безысходность оттого, что ничего не происходит, и я вынужден бездействовать. Я вяло сопротивлялся вашим невежеству и глупости, — я имею в виду тебя и твоих товарищей, — но поскольку в знание я не верил, то хотел только одного: чтоб вы оставались в том же невинном и участливом состоянии, в каком пребывали всегда. Со стороны это воспринималось как неуместное попустительство, и родители стали забирать детей из школы. Наконец, осталась лишь небольшая горстка учеников, их родители не придавали образованию никакого значения, им просто нужно было занять детей на несколько часов в день, чтобы те не болтались у них под ногами. Некоторых из ребятишек я искренне любил: они были милые симпатичные увальни, эдакие телята или жеребята — длинноногие, угловатые, нескладные. Совершенно безобидные, — во всяком случае, мне так казалось до того самого дня, пока я не увидел в твоих руках свой паровозик с лопнувшей пружиной. Это был конец. Я все бросил и уехал.

Раздался слабый стон. Оливеро заглянул в лицо женщины. Она по-прежнему ровно дышала и, казалось, спала.

— Как она? Расскажи, — попросил Оливеро, снова поворачиваясь к Коленшо. — Расскажи о ней.

— Ее все зовут Веточка, — прошептал Коленшо, глядя Оливеро в глаза и будто не видя его.

Разговор не клеился. Сколько воды утекло, и объяснить что-то в двух словах было трудно. Последние пятнадцать лет, с того дня, как он привел Веточку в свой дом на правах жены и хозяйки, он жил обособленно. Ничего не читал, почти ни с кем не общался, удовлетворяя по наитию только самые насущные потребности, и так изо дня в день все пятнадцать лет. И тут вдруг кто-то заявляется, о чем-то расспрашивает, — человек явно не его круга, язык у него хорошо подвешен, сантименты разводит, судя по всему, бывалый. Он инстинктивно чурался подобных людей. Но порой безысходность заставляет нас изменить своим привычкам, уводя в мир фантазии и воображения.

— Веточка появилась у меня, — выдавил Коленшо, — пятнадцать лет назад.

— По-моему, детей было двое, — заметил Оливеро.

— Второй почти сразу умер, — ответил мельник. — Он не прожил в этом мире и нескольких месяцев. Ничего не ел — полное истощение. А теперь и она затосковала, видно, хочет вернуться туда, откуда они оба пришли.

— Ты поэтому заставлял ее пить кровь?

— Да… Она неделями ничего не ест, только пьет воду и молоко, да и молоко-то через силу. Как пить дать, загнется и умрет, раз мяса не ест и жить не хочет.

— Расскажи мне обо всем по порядку. Я же ничего не слышал с тех пор как уехал.

Тогда Коленшо сбивчиво и путано, начал рассказывать историю Веточки и ее брата, причем Оливеро приходилось то и дело переспрашивать и уточнять. За разговорами Веточка уснула, а может, впала в забытье, — как бы ни было, она глубоко и ровно дышала.

По рассказу Коленшо получалось, что однажды на дороге со стороны пустоши местные жители обнаружили двух странных ребятишек: они направлялись в деревню. Кое-что в его описании их внешности и повадок совпадало с тем, о чем Оливеро уже знал. Дальше мельник сообщил, что приютила их старая миссис Харди (когда-то она нянчила Оливеро), — собственно, она их и нашла на дороге. Взяла к себе в дом, накормила, обогрела, словом, ухаживала за ними, как за родными. Она была вдова, а ее единственный сын, Том Харди, ушел в плаванье, — он был моряк. В те дни газет в современном понимании этого слова не существовало, — не было ни репортеров, ни фотографов, и такое событие, как появление двух зеленокожих ребятишек, было интересно разве что местным жителям. Конечно, разговоров ходило много и разных, приезжим в те дни обязательно демонстрировали местную достопримечательность — зеленокожую парочку. Врач из соседнего городка все норовил провести настоящее научное обследование найденышей: измерить им пульс, прослушать легкие, составить кривую их сердечных ритмов и даже прибегнуть к такому медицинскому новшеству, как анализ мочи и крови. Только миссис Харди была женщина суровая, и она пуще собственного ока оберегала здоровье своих новых подопечных. Врач на этом не успокоился, обескураженный неудачей с медицинским освидетельствованием маленьких пришельцев, он затеял было судебный процесс. Но скоро понял, что золотых гор обладание зеленокожей парочкой не сулит: закон не предусматривает никаких мер в случае обнаружения двух таких необыкновенных особей, и, поскольку в данном случае закон, скорее всего, не нарушен, то миссис Харди не возбраняется опекать детей de jure и de facto. Единственное осложнение касалось приходского священника: его преподобие настаивал на крещении детей. По его настоянию миссис Харди отправилась с детьми в церковь, а младшенький (или тот, кто казался помладше) возьми да умри прямо по дороге в церковь. Эта внезапная смерть так напугала всех, включая священника, что он зарекся вмешиваться в процесс воспитания найденышей и оставил миссис Харди в покое. Правда, похоронить маленького по христианскому обычаю не дали, зато никто не препятствовал решению миссис Харди предать его тело земле на развилке дороги, ведущей с пустоши: ровно посередине между дорогой к селу и дорогой к мельнице. Ходили слухи, что когда-то, еще в восемнадцатом веке, на этом самом пустыре похоронили страшного разбойника.