Роберт Лоу - Лев пробуждается

— Герб Ормсби, — пророкотал чей-то голос, заставив обоих развернуться к порогу, где высился Уоллес, застя свет по ту сторону двери. В руках он держал меч и кинжал, а на его измаранном кровью лице зияла широченная ухмылка.

— Герб Ормсби, — кивнув на свисающую из кулака Сима тряпку, повторил он. — Украсим его вскорости его собственной башкой и сделаем из него человека.

Никто не отозвался ни словом, когда Уоллес осторожно ступил босой ногой в комнату. Казалось, голова его вот-вот проломит потолок.

— Добрая мысль прийти сюда, вьюноши, да только Ормсби сбежал из своей спальни. Через оную отдушину без ставень в одной ночной сорочке, аки мне сказывали. То-то было зрелище… Что у вас там?

— Бумаги, — объявил Хэл, чувствуя, как спрятанные обжигают бок, будто до сих пор не погасли. — Тут был огонь.

Поглядев, Уоллес кивнул, а потом бросил взгляд на ячейки библиотеки на стене.

— Государственные бумаги, без сомнений, — провозгласил он, — коли юстициар Шотландии счел потребным попытаться спалить их. Сиречь могут быть полезны, коли я сыщу молодца, умеющего читать по-латыни лучше моего.

— Будет трудновато, — заметил Хэл, не став поправлять Уоллеса по поводу того, кто устроил поджог. — Сим загасил пламя пинтой вельможной мочи.

— Да неужто? — Уоллес со смехом тряхнул головой. — Что ж, сыщу для их чтения какого-никакого умного человечишку со скверным чутьем.

Хэл, чувствовавший себя неуютно от осознания собственного умения читать, издал нервный смешок, а Уоллес, направившийся было к двери, вдруг обернулся на пороге.

— Кстати, — произнес он, невинный, будто кальсоны священника, — я вот все гадаю, что за оный Брюсов малый — Киркпатрик, что ли?

Хэл кивнул, чувствуя резь в глазах. Свет факела в канделябре вытворял с лицом Уоллеса черт-те что.

— Истинно, — раздумчиво проронил тот. — Он самый. Дык отчего он вынес свою задницу из оного окна без ставень не столь давно, аки сам Нечистый кусал его за жопу?

Он перевел взгляд с Хэла на Сима и обратно. На улице что-то с грохотом раскололось, и послышались вопли. Уоллес переступил с ноги на ногу.

— Лучше хоть попытаюсь навести порядок, — улыбнулся он, — хоть сие аки пасти кошек. Сыщу вас позже, вьюноши.

Удалившись, он будто оставил в комнате прореху, в которую хлынуло молчание. Потом Сим перевел дух, и Хэл сообразил, что и сам затаил дыхание.

— Не ведаю насчет англичан, — негромко промолвил Сим, — но он пугает меня до усрачки.

Да и не такой уж он зеленый, хоть и прикидывается капустой, подумал Хэл, решив, что пора им двоим убираться отсюда подобру-поздорову.

Тишину убежища в часовне торжественно озарял свет дорогих восковых свечей и негромкий шелест молитв, заставлявших огоньки колебаться, когда сгрудившиеся каноники единодушно набирали в грудь воздух.

Несмотря на тесноту, там было свободное местечко, где преклонил колени Брюс, хоть и не склонивший головы. Его снедало пламя, сияющим потоком прошивавшее все тело, настолько яростное, что порой он трепетал и вздрагивал.

Брюс смотрел на расписные стены часовни. В яслях Мария кормила новорожденного Младенца обнаженной грудью, а Иосиф взирал на них из деревянного кресла одесную. Они улыбались Брюсу. На переднем плане головы вола и осла обернулись и разглядывали его сверкающими скорбными глазами. Стоявший на заднем плане ангел зрил на него холодно, а выписанные сверху на латыни слова «Благовестие пастухам» словно сияли, как огонь в его теле.

Брюс преклонил голову, не в силах видеть ни улыбающееся лицо Пречистой Девы, ни укоризну ангела. Дело сделано, секрет в безопасности, как благовестил Киркпатрик, тяжело дыша после того, как ему пришлось удирать с места сожжения улик.

Грехом больше на его запятнанной душе. Брюс подумал о бежавшем человеке, которого убил, безупречно срубив на скаку; лишь после он увидал, что это был старый священник. Длинноногий заменил многие здешние души собственными прелатами, и простой люд, знал Брюс, ненавидел их лютой ненавистью, считая честной добычей, — но смерть священника, будь он англичанин или нет, ложится тяжким бременем на душу дворянина, пусть даже графа.

Проклятие Малахии [36] В данном случае речь идет отнюдь не о ветхозаветном проклятии пророка Малахии, но удивительным образом перекликающемся с ним, как видно дальше. — руки его задрожали, и сжатая в них свеча пролила на поросшую черными волосами тыльную сторону ладони воск, застывший идеальными шариками, будто жемчугами.

Проклятие Малахии. Его отец пожертвовал храму в Клерво, где погребен святой, надел в Аннандейле в обмен за неугасимые свечи, и Брюс, сколько б ни твердил насмешливо, что отец напрочь лишился хребта, понимал, что все это из-за Проклятия Малахии. Каждый Брюс страшился его более всего на свете.

Каноники вели свой речитатив, и он старался вымарать Проклятие и мысль, что именно оно понудило его порешить одного из их собратьев на святой земле. Невинные, подумал он. Невинные всегда умирают.

Брюс видел плитку перед собой — серую потрескавшуюся плоскость. В верхнем уголке одной из них колебались буковки, мелкие и чуть заметные, и он ощутил отчаянную потребность ясно разглядеть их. Прищурившись, прочел: « d i us Me Fecit». Клеймо создателя, подумал Брюс. Альфредиус? Годфриус?

А потом до него вдруг дошло. Dominus Me Fecit . «Господь сотворил меня». И рука вдруг задрожала так неистово, что свеча выпала, облив воском костяшки пальцев. Клеймо создателя. «Господь сотворил меня. Я тот, кто я есть».

— Государь мой Каррик!

Голос заставил его обернуться, и в глазах, ослепленных пристальным взглядом на свет свечи и плитки, все поплыло.

— Господь сотворил меня, — пробормотал Брюс.

— Как и всех нас, — отозвался голос, хриплый и сочный от сытой жизни. Уишарт, узнал он.

Песнопения смокли, все головы обернулись; настоятель, проковыляв вперед, преклонил колени, и Уишарт протянул руку, дабы тот облобызал перстень. Перстня не было видно из-под латной рукавицы, и настоятель замешкался, но потом приложил губы к холодным шарнирным железным сегментам.

Уишарт едва удостоил его взглядом, глядя, как поднимается Брюс. Несомненно, Проклятие Малахии, подумал он про себя, видя угрюмый лик юного государя Каррика. Оно терзало его отца всю жизнь, но Уишарт уповал, что юношу чаша сия минует. Он знал предание с пятого на десятое: что-то о том, как предыдущий Брюс Аннандейлский посулил священнику отпустить приговоренного татя, а потом тайком повесил его. Сказанный священник, осерчав, проклял Брюсов — что представлялось Уишарту не очень-то вяжущимся со святостью, но пути Господни неисповедимы, а им-то Малахия в конце концов и стал: святым.